Везти в Петербург согласился хозяин избы. Они расселись в больших дровнях, устланных сеном, ехали долго. Переговаривались тихо, чтобы мужик не слышал.
Когда Точисский появился в избе, весь запорошенный снегом, усталый и встревоженный, всем стало ясно: провал. Совещались коротко, условились связь поддерживать через Данилову и Аркадакскую, если те вне подозрений.
— Друзья, пришло время испытаний для нашего «Товарищества», но, что бы ни случилось, нам необходимо сохранить кружки рабочих. Они будущее российской социал-демократии. Кружки должны работать, если даже арестуют центральную группу. Мы многого достигли, главное — подготовили пропагандистов из рабочих, опытных социал-демократов, и они продолжат начатое нами, — сказал перед отъездом Павел, понимая, что трудно предсказать, когда придется вот так собраться и придется ли.
Темнело. Лошадка трусила по плохо накатанной дороге, и дровни резали снег широкими полозьями. Он шуршал, поскрипывал. Иногда кто-нибудь из молодых людей, насквозь продрогнув, выпрыгивал, бежал рядом.
Ночной Петербург открылся издалека огнями.
— Как развозить велите? — спросил покладистый возница.
Ответил за всех Павел:
— При въезде в город остановите, нам в разные места. Мужик хлестнул лошадку веревочными вожжами.
Дровни дернулись, покатились быстрее. Вот и предместье, первые домики столицы, фабрично-заводская окраина, Проехали еще немного. Точисский тронул крестьянина за рукав тулупа;
— Здесь!
Оставили дровни, поблагодарили нелюбопытного, на их счастье, мужика, сбились кучно, прощаясь.
Точисский с Шелгуновым большую часть дороги шли вместе. Когда надо было расходиться, Василий предложил:
— Переночуй у меня, Варфоломеич, утро вечера мудренее.
— Нет, не могу в неведении. Я должен знать, удалось ли Дмитрию и Людвигу переправить литературу. Если охранка не обнаружит недозволенных книг, ей будет трудно без вещественных доказательств завести дело о пропаганде социализма.
— Э-э, Варфоломеич, ежели жандармы уцепятся, церемониться не станут, такая уж у них должность собачья.
— А я, Василий, на легкую жизнь и не рассчитывал…
— Верно говоришь, Варфоломеич, у охранки свое дело, а у нас свое и за нами будущее.
Крепко пожав руки, расстались.
Путь далекий, и мысли далеко уводят: кто уцелеет, кого заберут, выдержат ли те, кто окажется в охранке, как перенесут тюрьмы и ссылки, останутся ли революционерами, не свернут ли с пути?
У дома Точисский остановился, поднял голову, Окно в их квартире светилось. Обрадовался: значит, Дмитрий дома. Постучал. Дверь распахнулась, и Павел оказался лицом к лицу с жандармами.
ГЛАВА 7
Заскрипели засовы, с лязгом закрылась тяжелая железная дверь. Ключ в замочной скважине повернулся о враждебным, раздражающим скрежетом.
«Не смазывают, — подумал Точисский. — А может, специально напоминают заключенному о его безнадежном положении…»
Его доставили в тюрьму. В конторе долго оформляли дело, обыскивали, записывали. Скрипело перо, и голос резкий, грубый:
— Имя, фамилия… Место рождения… Вероисповедание… Лета… Грамотность… Родители…
Потом множество решетчатых дверей, коридоры. И вот камера.
Небольшая одиночка — пять шагов в длину, пять в ширину. У стены железная кровать, покрытая серым суконным одеялом. Здесь же металлический столик, грубо сколоченная табуретка. Окошко заделано решеткой, забелено известью, чтоб арестант вольной жизни не видел.
Точисский постоял около кровати и, преодолевая брезгливость, не раздеваясь, лег, подложил ладонь под голову. Итак, взяли его и Дмитрия, а как остальные?
Когда везли в тюрьму, надеялся попасть в дом предварительного заключения, на Шпалерную, в общую камеру, однако начали с одиночки. Когда первый допрос? Какое обвинение предъявят?
Глухая мертвая ночь за стеной и цокот подков на сапогах надзирателя по железному полу коридора. Шаги у двери, вот открылось дверное окошечко, надзиратель крякнул недовольно, пригрозил:
— Заключенный, извольте раздеться, если не желаете в карцер!
Раздеться! Понимает ли он, о чем говорит? Павлу зябко даже одетому. В камере холодно и степы влажные от сырости. Но вступать в конфликт с администрацией тюрьмы еще рановато.
Сняв пальто и пиджак, Павел залез под одеяло. Вытертое до дыр, оно совсем не грело. Сколько арестованных пыталось согреться под ним? Многовато, надо полагать…
Точисский заставил себя уснуть. Он обязан явиться на допрос с ясной головой, и следователь не должен заметить никакого волнения на его лице.