К концу дня у Павла болела спина, не чувствовалось рук; ладони покрылись крепкими мозолями.
Однажды, проснувшись, Точисский почувствовал: что-то изменилось в его подвальной каморке — было необычно светло, через оконце лился слабый мягкий свет. Догадался: выпал снег. Встал, поеживаясь от холода, оделся торопливо, вышел на улицу. Пушистый снег укрыл землю толстым слоем, лежал на крышах домов, решетках заборов, на ветвях. Он падал легко и плавно крупными снежинками. Мороз забирал.
Подняв воротник, Точисский перешел на противоположную сторону улицы. Народ тянулся цепочкой, след в след, протаптывая тропинку.
Идти Павлу неблизко, однако на конку он денег не тратил. Полтора рубля в месяц — сумма для Павла немалая.
Обычно первая конка обгоняла его где-то на полпути. Лошади рысью тянули по чугунным рельсам открытый вагончик с пассажирами. Кондуктор с кожаной сумкой через плечо позванивал в медный колокольчик.
Конки ходили по Невскому на Васильевский остров, на Выборгскую сторону…
На прошлой неделе хозяйка предупредила — наконец-то сыскала второго жильца: «Не пьет, зелья не курит, человек аккуратный».
Но он не пришел ни в тот день, ни на следующий, а появился субботним вечером. Подвинув свечу к краю стола, Павел читал «Историю Пугачевского бунта». Впервые в Екатеринбурге он брал ее у Поленова еще в гимназии, но и сейчас перечитывал с не меньшим удовольствием.
Кто-то без стука открыл дверь, заплясал огонек свечи, Точисский оторвался от книги, поднял голову. Порог комнаты переступил бородатый мужик в тулупе и мохнатом треухе, надвинутом на глаза. Мужик поставил у ног ящик, скинул рукавицы, осмотрелся и только потом, поздоровавшись, сказал хрипло:
— Тесновато жилье. — И метнул на Павла из-под кустистых бровей зоркий взгляд. — Меня Егорнем кличут, по батюшке Зиновеичем, а тебя как, мил человек?
— Павлом. Павел Варфоломеич Точисский.
— Чудно!
— Отец поляк.
— Инородец, одним словом. Так какая моя постеля будет, мил человек?
Задвинув под кровать ящик, снял тулуп.
— Где работаешь, Павел Варфоломеич?
— На заводе Берда.
— А я на лесной бирже плотничаю. Не женат? Ну-ну… у меня в деревне баба на сносях. Деньжат подкоплю, вернусь, избу поставлю, хозяйством обзаведусь… Ну, спать будем.
Павел закрыл книгу, задул свечу.
По воскресным дням Петербург пробуждался не от фабричных гудков, а от колокольного перезвона. Звонили к заутренней в церквах от Невской лавры до Васильевского острова.
Новый жилец поднялся рано. Долго, основательно умывался. Выдвинув из-под кровати ящик, достал чистую сатиновую рубаху с густым рядом белых пуговиц. Заметив, что Павел открыл глаза, спросил:
— В церковь-то идешь, Варфоломеич?
— Не ходок, Егор Зиновеич.
Тот брови вскинул:
— Живешь не по-христиански.
— Верую, Егор Зиновеич, в святую идею, — усмехнулся Павел. — А чтоб не случилось из-за меня раздора между попами и ксендзами, так лучше ни к тем, ни к другим.
— Богохульствуешь? А от богохульства и до тюрьмы недалече. Бона сколь разных государевых преступников развелось. На помазанника божьего замахиваются. Господи, прости, страшно и помыслить…
Марию Павел застал не одну. За столом чаевничали и оживленно беседовали с сестрой удивительно похожие друг на друга девушка и юноша. Оба смуглые, черноволосые, носы с горбинкой. Юноша был почти ровесник Точисского.
— Знакомься, Павлуша, Верочка Лазарева, моя подруга по курсам, а это ее брат Дмитрий. Хорошо, что ты пришел сегодня. Мы как раз обсуждаем тут кое-что. Митя снял просторную квартиру, не поселиться ли вам вместе…
— Соглашайтесь, Павел, уверен, нам с вами будет неплохо, — подхватил Дмитрий.
— Принимайте приглашение, Павел, — подала голос Вера.
Точисский подвинул стул, сел.
— Ну, коли коммуною, диктую условия. — Прищурился, посмотрел на Лазарева: — Поступаем в ремесленное училище, раз.
— Сразу так категорично? Однако в ваших словах есть смысл. Меня не приняли в этом году в Технологический.
— Бессмысленного времяпрепровождения вам не обещаю, два. Книги любите?
— Они страсть Дмитрия, — оживилась Верочка. — У нас в доме довольно неплохая библиотека. Батюшка выписывал все сочинения.