— Я ни о чем не жалею, отец. Я многое открыл для себя, понял, что такое жизнь. Мои товарищи, фабрично-заводские мастеровые, уважают меня, и на их верность я могу положиться.
Варфоломей Францевич принялся ходить по кабинету.
— Мне сообщили из жандармского управления, и я немедля помчался в Петербург. Твоя мать в сильном огорчении, дядя Станислав тоже. Ты считаешь, что твоя жизнь обязательно должна пройти в ссылках и тюрьмах?
— Нет, отец, — улыбнулся Павел. — Я так не считаю. Но если ради достижения моих идеалов потребуется отбывать каторгу, я готов.
— Что я слышу, Павел?
— Да, отец. И прости, если я огорчил тебя и маму. Дядя Станислав догадывался о моих мыслях.
Варфоломей Францевич снова заходил по кабинету.
— Я не могу согласиться с твоим образом мыслей и твоими поступками. Мой сын — государственный преступник! Когда ты покинул гимназию и поступил на завод, я надеялся, что жизнь научит тебя и ты вернешься в свою среду. Ты уехал в Санкт-Петербург, и я все еще уповал на твой разум. Но я глубоко ошибался в твоем благоразумии, ты встал на порочный путь.
Павел вздохнул:
— Отец, тебе сейчас больно, очень больно, я попи-маю, Но когда пройдет время и ты успокоишься, ты поймешь, что моих поступков не следует стыдиться.
— У тебя обнаружили недозволенную литературу!
— Отец, книги, которые я читал и ты назвал недозволенными, в просвещенных европейских странах продают во всех книжных лавках и они хранятся на полках библиотек. А у нас в России за одно хранение определяют ссылку. И еще, отец, известно ли тебе, что Россия сплошь неграмотная? Фабрично-заводские рабочие и деревенские мужики не умеют читать и писать, что вполне устраивает правительство: темный, забитый народ меньше понимает и дольше терпит. Но давай лучше о другом, я так по вас соскучился, отец, по тебе и маме… Мы с Марией этой весной собирались приехать…
Варфоломей Францевич отвернулся, достал платок, незаметно вытер глаза.
— Мама седеть начала, болеет. Все время вспоминает вас, как она радовалась, когда дядя Станислав сообщил о вашем намерении. Наш дом пустой, в нем уныло и скучно, особенно зимой… — Варфоломей Францевич нахмурился: — Ты зашел слишком далеко, Павел, и если не поздно, одумайся. Скажи мне, и я тотчас напишу прошение министру и самому императору. Тебя помилуют…
— Не надо, отец! Я по-другому не могу, да и не считаю себя виновным.
Павел поднялся. Варфоломей Францевич подошел к нему, заглянул в глаза.
— Не ожидал увидеть тебя таким, сын. Ты возмужал, и тебя не переубедить. — Обнял Павла. — Я ухожу, а тебя завтра увозят. Если сможешь, пиши нам. Мама всегда радуется, получая ваши с Марией письма, это для нее утешение.
К месту ссылки их сопровождал полицейский урядник, въедливый, ограниченный умом детина, однако поразительной выносливости. Третьи сутки в дороге, а он бодрствует, караулит поднадзорных. Ночью сомкнет веки, но стоит кому чуть пошевелиться, как он уже настороже.
В разговоры с политическими урядник не вступал: законом не положено, зато соседей по вагону одолел. Менялись попутчики, а у него речь об одном: как парнишкой прибыл в Петербург, бегал на посылках у лавочника и его расторопность приметил господин полицмейстер, взял на службу — и вот, ныне чин урядника имеет.
Точисский с улыбкой вспоминал, какие проводы устроили им друзья на петербургском вокзале. Их привезли, когда уже смеркалось. Стояла обычная суета, какая наступает перед скорым отправлением поезда.
У вагона их неожиданно окружили товарищи: Мария, Вера, Лиза, братья Брейтфусы, Шелгунов, Климанов, Шалаевский, с кульками, свертками. Полицейский урядник едва рот открыл: «Не дозволяется!», как Василий ему бутылку в руки и узелок: «На дорожку!»
Обнимают Лазарева и Точисского, все говорят разом, напутствуют. Урядник опомнился, толкнул Павла и Дмитрия в вагон, а Климанов ему: «Погоди, служба, дай товарищей проводить!» Тут звякнул трижды колокол, отправление поезду дали, прощаться начали…
Из Петербурга выезжали по холоду, едва снег с земли стаял, а на Украине тепло, все зазеленело. Дмитрий глаз от окна не отвадит, все зовет Точисского:
— Полюбуйся, красотища-то!
И на самом деле дивно: степи травой покрылись, речки блестят и на плесах стаи диких уток. Белые мазанки в садах и тополя до самого ясного неба.
А на станциях и в поездах людно, душно. В дороге чего только не насмотрелись. Вокзалы, забитые народом, вагоны третьего класса переполненные. Узлы и чемоданы, сундучки и корзины. Сидели и спали на полу и скамьях, в пристанционных сквериках и на вокзальных площадях. Одних гнал заработок, другие переселялись в поисках лучшей доли, а где та земля обетованная, спроси, махнут неопределенно.