— Как я вас понимаю, — сказала Урания Августовна, — вы против царя и желали бы для России европейского пути?
В разговор снова вмешался Богомазов:
— Сегодня мы не можем отрицать фабрично-заводского развития России, но у нее, как и прежде, самобытный путь развития,
Лебеденко поморщился. Урания Августовна попросила:
— Поясните, пожалуйста.
Богомазов театральным жестом руки откинул назад длинные волосы:
— Через сельскую общину, любезная Урания Августовна. Крестьянин своим общинным землепользованием готовит себя к социализму. Фабричный же трудится за копейку. Дай ему на гривенник больше, и он уймется. На этом его революционность закончится.
— Вы, Евгений, говорили о равнодушии мужика, дескать, идете в народ, а народ от вас отворачивается, — вставил полковник. — А вы, господин Богомазов, отрицаете революционность фабричного. Выходит, что народ к вашим идеям равнодушен.
Лебеденко горячился:
— Уважаемый Варфоломей Францевич, но мы-то понимаем, что надо что-то делать, надо жить для людей, для этого народа. Совесть-то куда деть? Да и сколько можно жить рабски, покорно? А равнодушие крестьянина имеет свое объяснение. Мужику веками вбивали в голову, что царская власть божественного происхождения.
— Вашей ненависти к государю можно отдать должное. Сколько покушений народовольцы на него организуют, да бог миловал.
— Не бог — господин случай! — сказал Иван.
— Пусть будет по-вашему. Однако что даст убийство царя? Разве нет наследника?
Богомазов откинулся на спинку стула:
— Вам, Варфоломей Францевич, далеки наши идеи. Убийство царя — исходная точка революции. Мы страстные противники царского строя, царизм — наш враг. Хотя вам, полковник, это может быть непонятно.
Отец нахмурился. Лебеденко прервал товарища:
— Мы уважаем вас, Варфоломей Францевич, и в вашем доме находим людей честных и добрых.
Полковник промолчал, Урания Августовна принялась накрывать на стол.
Никогда прежде Павел не задумывался, почему отец и мать привечали политических ссыльных? Желание ли скрасить однообразие провинциальной жизни двигало ими либо еще что?
Правда, полковник царской службы не опасался водить знакомство со ссыльными потому, что за Уральским хребтом нравы были иными, нежели в центральных губерниях России. Гостеприимство и сочувствие к «политическим» в восточной глухомани воспринималось как вполне нормальное явление, а весьма возможно, как признак хорошего тона, нечто напоминающее моду.
Павлу нравился Лебеденко, случалось, они ходили вместе на охоту.
Однажды, набродившись по лесным чащобам, они с Евгением расположились в низине у реки, развели Костер, и, как водится, завязался доверительный разговор. В лесу тихо. Иногда вскрикнет птица или треснет обломившаяся ветка.
— Вы правы, Павел, мы живем в пору исканий, — задумчиво говорил Лебеденко. — Ищем пути спасения России. То, что она нуждается в хирургическом вмешательстве, понимает старая и молодая Россия. Отмена крепостного права тоже врачевание. Но врачевание, предпринятое самодержавием. Из него ровно ничего не получилось, наоборот, болезнь усугубилась. — Помешал прутиком в огне, помолчал. Потом продолжил: — Переживаем время исканий и мы, народники. Одни потянулись к «Народной воле», к террору, другие — к «Черному переделу».
Достав из портсигара папиросу, закурил.
— Преклоняюсь перед подвижниками, ходившими с революционной проповедью в народ, от села к селу, от избы к избе, — снова начал Лебеденко. — Благоговею перед народовольцами, обнажившими оружие против тиранов… Говорю так, Павел, а сердцем чую: не та сила революцию совершит, не та.
— А какая же? Евгений пожал плечами:
— Сказал бы, коли знал. Может, даже фабрично-заводские пролетарии, как утверждают марксисты. Хотя как сказать, Павел, рабочий класс в России малочисленный. Взять ваш Екатеринбург, всякие мастерские заводами да фабриками именуют. Хотя местные пролетарии хозяйский гнет испытывают не меньший, чем на крупных предприятиях… Но революционности у рабочего люда не отнимешь. Читали ли вы речь рабочего Петра Алексеева на суде? Любопытно! Непременно дам.
Взяв топорик, срубил ветку, начал ладить рогатины.
— Принесите воды, Павел.
Подхватив чайник, Точисский сбегал к реке, Евгений подвесил его над костром, сказал:
— Побалуемся чайком. — И вернулся к прерванному разговору: — Я о рабочей сознательности сейчас подумал. Да, да, не удивляйтесь, как видите, народоволец — о рабочей сознательности. Убеждаюсь: сознательности-то у рабочего человека гораздо больше, чем у мужика… Послушайте моего совета, Павел, не задерживайтесь в Екатеринбурге, год-другой, и уезжайте в столицу. В Санкт-Петербург, в гущу революционной жизни. И еще мой вам совет: не поддавайтесь первому порыву, какой бы он ни был, пусть даже прекрасным покажется. Разберитесь, где верная дорога, и уже тогда становитесь на нее, не сворачивайте…