– Не знаю, – пожала плечами она. – Все зависит от того, как быстро придут телеги с бревнами.
– С бревнами? Ты хочешь сказать, что из Франции везут сюда бревна? Но зачем? Барселона – порт, здесь можно было бы найти любые бревна, что обошлось бы тебе гораздо дешевле.
Соня осеклась: она так и не научилась хранить тайну. Еще немного, и она выложила бы Разумовскому, зачем сюда везут бревна. Потому она и поторопилась объяснить:
– Это бревна ценной породы. Мы хотим… перестроить первый этаж. К тому же кое‑где прогнили потолочные балки… Я в этом не разбираюсь, но Жан говорит…
– Жан. Все время только о Жане и речь! Вначале я принял его за твоего возлюбленного, хотя он и в самом деле не приходит к тебе ночью… Но если это так, почему ты отвергаешь меня?
Он опять говорил с нею по‑русски, совершенно игнорируя присутствие самого Шастейля. Если он и не знал русского языка, то уж упоминание его имени не мог не слышать.
– Жан, – обратилась к нему Соня, – отнеси, пожалуйста, оставшиеся приборы к Пабло. Скажи, я отобрала для себя сколько нужно, остальное пусть возьмет обратно. И попеняй ему на то, что слишком уж он нас балует. В самом деле, мы и сами можем купить себе все, что нужно.
Шастейль взял мешочек и молча вышел. А Соня укоризненно взглянула на Леонида. Впрочем, смотри не смотри, он будет привязываться к Жану во всякое время, потому что, видите ли, двум медведям тесно в одной берлоге! Какой медведь из бедного врача?
– Ты никак не можешь согласиться, что между нами больше нет тех чувств, которые заставляют мужчину и женщину рука об руку идти к алтарю! – сердито сказала она. Соне казалось, что он и сам должен все понимать, а не требовать от нее повторять прописные истины.
– Ну и что же, все равно нам было неплохо вместе. Или ты хочешь меня обмануть и сказать, что это не так?
– Я не стану тебя обманывать, неплохо. Но «неплохо» еще не значит «хорошо».
– Это просто игра слов.
– Леонид, скажи, чего ты от меня хочешь?
Он воровато оглянулся, словно кто‑то стал бы их подслушивать, и схватил Соню за руки:
– Давай прогуляемся по твоему подворью.
– Но зачем…
– Я покажу тебе то, что на карту не занес.
– Мы могли бы потом…
– Потом меня здесь не будет. Завтра я уеду.
– Ну что ж. – Соня пожала плечами и пошла к двери.
На пути ей попалась Мари, будто невзначай выглянувшая из кухни, но Соня едва заметно покачала головой: мол, не стоит беспокоиться.
Он привел ее в амбар, где в углу еще высилась приличная груда соломы, а за деревянными перегородками кое‑где виднелись остатки зерна, уже припорошенные пылью.
– Надо наводить здесь порядок.
– Обязательно наведем. Но не все сразу. Мы же только приехали… Жан говорит, что здесь можно построить конюшню.
– Он прав, здесь когда‑то держали лошадь.
Леонид показал ей отсек несколько шире других, но при этом казалось, что его мысли далеко.
– Сонюшка, – его голос прервался, – с той нашей ночи…
– Это было утро.
– Не перебивай. Я просто не нахожу себе места. Одно твое слово, и я сломаю все преграды, отыщу живого или мертвого Потемкина, добьюсь развода… Мы сможем вернуться в Россию. Я брошусь в ноги государыне. Она простит, поймет, что мы не могли поступить иначе… Мы будем вместе, всю жизнь…
– Уверяю тебя, пока мне не до этого.
– Пожалуйста, – он незаметно подталкивал ее к груде соломы, – в последний раз. Не отталкивай меня.
Он шептал и шептал ей нежные слова, и дышал в шею, и целовал…
Потом Соня оправдывала себя тем, что ей стало жалко Леонида. Он был такой неприкаянный, такой несчастный…
«Или сумел прикинуться несчастным!» – сурово откликнулся внутренний голос, который рисовал ей сцену в амбаре без прикрас. И если бы кто‑то нечаянно зашел сюда, то увидел бы княжну Астахову, раскинувшуюся на соломе…
Однако как он ее провел! Не смог прорваться ночью, поймал днем. А она тоже хороша, как будто не знала, что можно от него ожидать! Пошла как овечка на веревочке.
Одно успокаивает: кажется, никто этого не заметил. И второе: завтра Леонида здесь не будет!
Разумовский не спеша застегнулся, помог одеться ей и фамильярно похлопал по спине:
– Зря ты отказывалась пустить меня к себе сегодня ночью. Я бы мог доставить тебе еще немало удовольствий. Но если тебе больше нравится в конюшне…
– Леонид!
Он не заставит ее расплакаться, не заставит! Нарочно посматривает на нее свысока, ждет, чтобы Соня признала свое поражение. Решил, что наконец сломил ее? Ну да, опять же, год назад эти отношения привязали бы Соню к нему, заставили признать превосходство мужчины, но, во‑первых, у нее теперь была цель неизмеримо выше постельных утех, а во‑вторых, она более не считала себя грешницей, поскольку сама себе дала отпущение грехов.