Гайдар отлично понимал, что происходит в его стране. Знал, что молчать – стыдно, а правдивый «разговор» равен самоубийству. И он сделал все, что мог на тот момент, – написал «Судьбу барабанщика», самую первую книгу о репрессиях, об искалеченных судьбах детей, чьи родители арестованы. Написал и едва не поплатился свободой.
У писательских сыновей иногда наступают приступы одержимостью «отцом». Дмитрий Набоков так пишет предисловие к последней отцовской рукописи, словно бы сам Владимир Набоков водил его рукой.Много лет спустя сын Тимур поведает об отце безупречными гайдаровскими строчками:
«Нет у него ни одной повести, ни одного рассказа, в которых не появились бы командир, красноармеец. Те, что еще в строю, или которые уже свое отслужили, отвоевали. И всегда, хотя бы эхом грома дальних батарей, военным эшелоном, промчавшимся мимо окон пассажирского поезда, или часовым на посту, но всегда и непременно присутствует в его книгах Красная Армия. И нет для него ничего святей знамен Красной Армии, и поэтому все, что ни есть на свете хорошего, это у него – солдатское… И не подумайте, пожалуйста, что был он несчастлив, таил в себе какую-то беду или обиду. Несчастливые люди не пишут такие книги, какие написал он, и уж, конечно, не совершают веселые и даже озорные поступки».
Паустовский вспоминал, как однажды домой к нему заявился официант – принес котлеты и записку от Гайдара: срочно одолжи столько-то рублей. Паустовский передал деньги. Наутро спросил Гайдара – а зачем котлеты? Гайдар ответил: «Как я мог сказать официанту, что у меня денег не хватает? Придумал повод…»
Можно заставить людей себя бояться. Но нельзя заставить любить. Гайдара любили. Дружбой с ним дорожили. В довоенной Москве люди почитали за честь познакомиться с детским писателем № 1. И Паустовский, и Фраерман уж наверное бы воздержались от общения с садистом и психопатом…
Был ли болен Аркадий Гайдар? Да.
Правилен ли диагноз Закса-Солоухина? Нет.
Биограф Борис Камов говорит о травматическом неврозе, результате контузии. Он полагает, Гайдар использовал водку как сосудорасширяющее средство – спасение от головных болей. Когда водка переставала помогать, Гайдар резал себя бритвой – боль также расширяла сосуды. Если уже не помогало это крайнее средство – ложился в больницу.
Не уверен, расширяет ли сосуды алкоголь. Он, скорее, выступал в роли антидепрессанта. А предпосылок для депрессий у Гайдара было предостаточно. Критики по полгода вели о его повестях опасные дискуссии, от которых полшага до ареста. Выматывала нервы бывшая жена Соломянская – пока не угодила в лагерь. Нервным срывом закончилось ожидание ареста в 1938-м.Терапевтические способности бритвы можно тоже ставить под сомнение. Гайдар был болен, точнее, ранен, но побеждал творчеством свою болезнь. Шизофрения, МДП убивают талант. А мастерство Гайдара росло год от года. Работоспособность по-прежнему не подводила. Личность его страдала. Но не деградировала.
Перед самым подвигом юный герой повести «Судьба барабанщика» переживает чудесную слуховую галлюцинацию:
«Воздух замер. И раздался звук, ясный, ровный, как будто бы кто-то задел большую певучую струну и она, обрадованная, давно никем не тронутая, задрожала, зазвенела, поражая весь мир удивительной чистотой своего тона. Звук все нарастал и креп, а вместе с ним вырастал и креп я».
Писатель Гайдар сам был источником такого звука, человеческим камертоном, по которому следует настраивать оробевшее, зафальшивившее сердце.
P. S.
Самыми неудачными своими текстами Гайдар считал повесть «Всадники неприступных гор» (1927) – не любил за искусственность, и рассказ «Пусть светит» (1933) – за вторичность. При жизни «Всадников» и «Пусть светит» не переиздавал.
Самым драматичным эпизодом в его творчестве стала неоконченная повесть «Талисман» («Бумбараш»; 1937). Прежде чем повесть была дописана, вышла книга В. Катаева «Шел солдат с фронта», которая сюжетно и тематически пересекалась с новой неоконченной повестью Гайдара. Огорченный, работу прервал. Позже пытался вернуться к «Бумбарашу», но так и не смог.
Самой любимой книгой Гайдар назвал «Голубую чашку» (1936). По крайней мере, так Гайдар подписал тетрадь Борису Заксу: «Черновик моей любимой книги».
Наибольшую славу ему принесла повесть «Тимур и его команада» (1940). Сам же Гайдар был недоволен. В художественном отношении повесть уступала предыдущим вещам. Одновременная работа над сценарием отразилась на качестве текста и его структуре – мыслились новые сюжетные ходы, а уже нельзя было допустить, чтобы фильм отличался от книги.Лучшие его тексты – повести «Школа» и «Судьба барабанщика», рассказы «Сказка о Мальчише-Кибальчише», «Голубая чашка», «Чук и Гек».
«Жил человек в лесу возле Синих гор. Он много работал, а работы не убавлялось, и ему нельзя было уехать домой в отпуск. Наконец, когда наступила зима, он совсем заскучал, попросил разрешения у начальников и послал своей жене письмо, чтобы она приезжала вместе с ребятишками к нему в гости. Ребятишек у него было двое – Чук и Гек. А жили они с матерью в далеком огромном городе, лучше которого и нет на свете. Днем и ночью сверкали над башнями этого города красные звезды. И, конечно, этот город назывался Москва».
Этим образцовым абзацем начинается история о советском новогоднем чуде – когда все живы, когда все вместе, когда все счастливы. Последние строчки «Чука и Гека» не просто шедевр – эталон финала. Так следует книгу заканчивать.
«Что такое счастье – это каждый понимал по-своему. Но все вместе люди знали и понимали, что надо честно жить, много трудиться и крепко любить и беречь эту огромную счастливую землю, которая зовется Советской страной».
Аркадий Гайдар
Угловой дом
– На перекрестки! – задыхаясь, крикнул командир отряда. – Всю линию от Жандармской до Покровки… Сдыхайте, но продержитесь три часа.
И вот…
Нас было шестеро, остановившихся перед тяжелой кованой дверью углового дома. Три раза дергал матрос за ручку истерично звякающего звонка – три раза в ответ молчала глухо замкнувшаяся крепость. И на четвертый, оборвав лязгнувшую проволоку, ударил с досады матрос прикладом по замку и сказал, сплевывая:
– Не отопрут, сволочи, а занять надо. Р-раз! Через забор, ребята!
Исцарапав руки о железные гвозди, натыканные рядами, мы через забор пробрались во двор, достали лестницу, вышибли окошко, выходящее в сад. Я первым прыгнул в чужую, незнакомую квартиру, за мной матрос, потом Галька, потом все остальные.
– Вперлись куда-то к бабам в спальню! – пробормотал Степан-сибиряк, с удивлением поглядывая на свои огромные грязные сапоги и на белоснежное одеяло пуховой кровати.
Мы распахнули дверь в следующую комнату и столкнулись с седоватым джентльменом, лицо которого выражало крайнее удивление и крайнее негодование на способ, при помощи которого мы проникли в дом.
– На каком основании вы ворвались в чужую квартиру без согласия ее хозяина? – спросил он. – Будьте добры тотчас же покинуть помещение!
Вопреки обыкновению, матрос не изругался сразу, а вежливо объяснил седоватому джентльмену, что юнкеpa собираются атаковать революционный штаб и мы имеем огромное и вполне законное желание всеми способами противодействовать этому. Внезапное же появление через окошко со стороны дамского будуара объяснил недостатком времени и невозможностью дозвониться в, очевидно, испорченный звонок.
Но так как это объяснение не показалось удовлетворительным седоватому джентльмену, то матрос загнул особую, припасенную только для торжественных случаев формулу, от которой едва ли не случился обморок с одной из девиц, имевших неосторожность выглянуть из соседней комнаты…
И добавил, что начихать вообще ему на все права, установленные буржуями, тем более что стреляют уже возле Семеновской площади.
Через пять минут все хозяева были заперты в чулан. И матрос стал комендантом крепости.