– Я люблю вас! Люблю так страстно и нежно, как никто и никого еще не любил со времен сотворения мира. Тот огонь, который вы зажгли в моем сердце, не погасит даже вся мощь Ниагарского водопада!
«Где это? – вдруг подумала в ужасе Ирена, которая страшно растерялась и почувствовала себя испуганной девочкой на уроке, к которому не приготовилась. – В Африке? В Америке? Кажется, там Стэнли встретился с Ливингстоном? Или, наоборот, Ливингстон со Стэнли… Идиотка! Это было возле водопада Виктория в Центральной Африке!»
Вспомнив правильный ответ, Ирена неожиданным образом приободрилась и наконец сообразила потупиться, как подобает воспитанной девице: до этого она во все глаза глядела на Игнатия, впитывая его слова так же самозабвенно, как несколько минут назад принимала его поцелуи (и отвечала на них, заметьте себе!).
– Ах, я люблю вас! – Игнатий поднес к губам руку Ирены, осыпав ее мелкими поцелуями, и губы его были столь горячи, что ей почудилось, будто на кисть брызнули раскаленные искры, прожигавшие даже сквозь перчатку. – Я люблю вас безумно, я готов отдать жизнь за вас, но…
– Но?.. – с трепетом переспросила Ирена, во всю ширь распахивая глаза: какое здесь вообще может быть «но»?!
– Но я прекрасно понимаю, что этим признанием я подписываю себе смертный приговор! – звонким, срывающимся голосом произнес Игнатий. – Ваши родители никогда, никогда не согласятся на наш брак! А это значит… значит…
«Застрелится! Непременно застрелится!» – подумала Ирена со сладким ужасом.
Ей даже в голову не пришло, что Игнатий может утопиться – топятся в романах обыкновенно разочарованные или обманутые девицы – или повеситься: эту неэстетичную смерть выбирают несостоятельные должники, промотавшиеся картежники, пустившие по миру свое несчастное семейство, и прочие скучные люди.
Нет, романтический герой должен непременно стреляться! И сию же минуту пылкое воображение нарисовало стройную фигуру Игнатия, беспомощно раскинувшуюся на кремовом обюссонском ковре (почему-то именно этот ковер, украшающий ее комнату, представился Ирене). Рука Игнатия сжимала еще дымящийся пистолет. Ирена подходит к нему, вынимает пистолет из еще теплых пальцев – и короткое, страшное рыдание сотрясает ее тело. Она прижимается губами к похолодевшим губам Игнатия… Пальцы-то еще теплые, но губы уже почему-то похолодели, вот странно! Нет, не так: губы тоже чуть теплые, в них догорает последний пламень страсти (о Боже! как это прекрасно!). Итак, она прижимается губами к его чуть теплым губам, которые еще недавно так жарко, так пылко целовали ее, приставляет к виску ледяное (непременно ледяное!), пахнущее порохом дуло – и спускает курок, вы только подумайте, в ту самую минуту, как отец с матушкой распахивают дверь, восклицая: «Мы согласны на ваш брак, дорогие дети! Благословляем вас!»
Глупые мечтания, достойные какой-нибудь первоклашки в кофейном платье![2]
Да никогда в жизни родители не дадут своего согласия на их брак, даже если Игнатий и Ирена застрелятся вместе! Можно вообразить, какими глазами они будут смотреть на этот черный фрак, означающий, что Игнатий не обременен никакой государственной службой. Форменную одежду гражданских и военных чиновников шили из цветных тканей, в строгом соответствии с рангом. Скажем, в ярко-голубом ходили жандармы…
Бр-р! Ирена так и передернулась, вспомнив ослепительный мундир жандармского полковника Нифантьева, первым посватавшегося к ней. Кстати, этот оттенок голубого даже в модных журналах назывался цвет «жандарм». Но сукно нифантьевского мундира было преотличное. Не то что на фраке Игнатия – слегка порыжевшем. Ну, сын графа Лаврентьева мог бы позволить себе настоящий дорогой «вороний глаз»!
Может быть, сей граф, отец Игнатия, не так уж богат? Она слышала о людях, у которых от роскоши предков остался лишь титул. Может быть, Игнатий едва сводит концы с концами, только виду не подает? Ну, фризовой шинели, как на каком-нибудь нищем заседателе, она на нем, во всяком случае, не видела!
И вдруг Ирена с изумлением ощутила, что небрежность туалета Игнатия ее очень мало волнует. Она, которая готова была презирать какого-нибудь соискателя своей руки за то, что он надевал коричневые замшевые перчатки там, где требовались единственно серые лайковые, или даже если позволял себе надевать перчатки на улице, уже выйдя из дому (непростительный моветон, так же как даме завязывать на улице, а не дома, ленты шляпки!), – она почувствовала, что при мысли о возможной бедности Игнатия горячая волна умиления залила ей сердце.
вспомнила Ирена строчки Пушкина. На мгновение ей даже стало жаль, что граф Лаврентьев все-таки баснословно, просто-таки несусветно богат (по словам Игнатия, в своей Нижегородской губернии он слыл притчей во языцех из-за роскоши своего дома, доходности имения и изысканности привычек). Как было бы чудесно, когда б Игнатий оказался бедным офицером. Лучше, конечно, разжалованным в солдаты из-за того, что вступился за честь сестры, которую обольстил какой-нибудь негодяй! Если у него есть сестра, конечно…
Нет, тогда отец уж точно скорее выдал бы Ирену за Нифантьева, известного своим тяжелым нравом, вдобавок чуть не вдвое старше ее, а ей никак, ну никак не улыбалась перспектива оказаться на веки вечные в ежовых рукавицах какого-нибудь немолодого, своенравного ревнивца, зависеть от него, от его прихотей всецело, но не чувствовать при этом ни малейшей радости, не узнать счастья любви, не трепетать при встрече с ним, как она всегда трепетала, лишь завидев Игнатия, не изведать тех заветных любовных восторгов, о которых столь красноречиво повествуют многоточия на самых напряженных страницах романов, а также знаменитое «потом»: «Потом она стояла у окна и долго провожала взором удаляющуюся фигуру человека, которому теперь принадлежала вся, без остатка, и телом, и душою. Наконец решилась обернуться и взглянуть на смятую постель…»
Ирена едва не вскрикнула, так сильно заколотилось сердце. Она хотела принадлежать душою и телом! Всецело! Она хотела оборачиваться и взглядывать на смятую постель – что бы там ни происходило, на этой постели! Она хотела, наконец, узнать, что же именно там происходит! Она хотела любви: такой же сумасшедшей, безумной, страстной любви, которую, согласно семейным преданиям, изведали все женщины их рода!
Ну что ж, если родители никогда и нипочем не дадут согласия на брак с Игнатием, а она сама страстно желает видеть своим мужем только его, его одного, – значит, надо сделать так, чтобы они согласились.
Ирене приходилось украдкой слышать две-три истории о том, как некая девица, забывшись, отдалась (необычайно волнующее, хотя и совершенно непонятное слово!) какому-нибудь молодому человеку, вследствие чего вскоре была сыграна свадьба. Может быть, отдаться Игнатию (что бы ни означало это действие) или хотя бы сказать маме с отцом, что она это сделала?.. И вдруг Ирена почувствовала, что не вынесет ужаса в глазах матери и отцовского презрения, не сможет поступить, как согрешившая горничная. Да-да, теперь она вспомнила, у них была подобная история с молоденькой горничной Агашей, только-только взятой из деревни. Она отдалась (или, может быть, у крепостных это называется иначе, не столь многозначительно и пугающе?) отцовскому камердинеру Емелиппу и вскоре кинулась в ножки барыне, винясь в грехе и сознаваясь, что брюхата (ну уж это слово – уж точно пригодно лишь для дворни или вовсе для крестьян!). Ирена до сих пор помнила, как брезгливо сказал отец про Агашу:
– Окаянная девка! Не утерпела, сучка молоденькая.
Менее всего на свете она желала бы, чтобы отец когда-нибудь так отозвался о ней, чтобы в глазах у него появилось такое же ледяное отвращение!
Нет, она просто не перенесет этого! Значит, у них с Игнатием все должно быть по-другому. «Отдаться» ему можно только после венчания – никак иначе. И явиться к отцу с матерью уже потом, спустя некоторое время, в качестве вполне законной супруги молодого графа Лаврентьева – и с чистой совестью.
2
В Смольном ученицы младших классов носили платья кофейного цвета, средних классов – голубого, а старших – светло-зеленого.