Спешу сообщить, что Мосцепанова звали Евлампием Максимовичем, был он отставной штабс-капитан и проживал в Нижнетагильских заводах, принадлежавших тайному советнику Николаю Никитичу Демидову.
18 мая 1823 года явился ему ангел — весь в белом, как невеста под венцом, и велел: «Обличай!»
Произошло это после ужина, когда Евлампий Максимович сидел у окошка, обращенного в палисадник, и курил трубку. Далеко, возле Лисьей горы, побрехивали собаки, деловито трещал барабан в казарме горной роты, и ничто, казалось, не предвещало события, должного произойти с минуты на минуту.
Ручной щегол Фомка гулял, охорашиваясь, по подоконнику.
Евлампий Максимович бросил ему несколько табачных крошек. Фомка долго рассматривал их, склонив голову набок, но клевать не стал. Это Евлампию Максимовичу не понравилось.
— Ты мне во всем доверие иметь должен, — сказал он щеглу, — потому как я питатель твой.
Птенцом Фомка выпал из гнезда, крыло у него срослось неправильно, и летал он плохо — едва перелетал с забора на окошко. Самое существование его зависело от милостей Евлампия Максимовича.
— Ты, конечно, тварь неразумная, — продолжил тот. — Но я же от тебя не мысли требую, а чувствительности... Так-то!
В палисаднике росли всякие кусты: бузина, сирень, смородина и тополек, который хотя к кустам не относился, но по крайней молодости своей мог пока быть к ним причислен. Утром Евлампий Максимович велел дядьке Еремею вымести палисадник, но тот приказание исполнил не до конца — оставил в углу, у калитки, сметенный в кучку мусор.
— Ереме-ей! — негодуя, крикнул Евлампий Максимович.
Порыв ветра ворвался в палисадник. Шумно, как осенью, зашелестела листва, и пыльный столбик вырос на месте мусорной кучки. Закрутился, утолщаясь вверху, и вдруг расширился, набух, просветлел. Диковинное сияние заиграло в нем. Фомка с писком метнулся с подоконника в этот столбик, который уже и столбиком нельзя было назвать, скорее столпом. Метнулся так неистово, словно в сухих прошлогодних листьях и веточках, взметенных над палисадником, узрел нечто поразившее его птичью душу. А Евлампий Максимович увидел, как медленно начал оседать этот столп. Он оседал, разваливался, и белая фигурка проступила в нем.-
Евлампий Максимович вспомнил про стаканчик водки, выпитый перед ужином, но тут же понял, что воспоминание это никак не может объяснить происходящего. Уж слишком мал был стаканчик, чтобы после него могло такое привидеться. Хотя кто его знает!
Между тем фигурка походила на женскую, и лицо у нее было женское вроде — чистое и розоватое. И обращено было это лицо прямо к Евлампию Максимовичу. А Фомка отчаянно и неуклюже трепыхался в воздухе, необычайно долго держась на лету, что Евлампий Максимович успел-таки отметить в краткие эти мгновения.
Вскочив, он запустил трубкой в представшее перед ним видение. Трубка угодила в Фомку. Щегол пискнул, порхнул вверх и вдруг полетел выше и выше, попискивая трескливо и удивленно. А Евлампий Максимович, еще не успев удивиться неожиданной Фомкиной удали, услышал одно только слово, выплывшее из этого сияния: «Обличай!»
И понял, что ангел перед ним.
Сразу не стало ничего: ни сияния, ни белых одежд, ни Фомки, который уже ни на что не похожей точкой истаивал вдали, над кровлями нижнетагильских изб.
На этом месте следует прервать рассказ и честно признаться, что, может быть, всего этого вовсе и не было.
Но Фомка, опять же, улетел, исцелившись, а просто так, ни с того ни с сего, это произойти не могло — значит, что-то там такое все же было.
Только дело в том, что и Фомки-то, может, на самом деле не было. Во всяком случае, никаких свидетельств о его существовании не сохранилось.
А вот отставной штабс-капитан Евлампий Максимович Мосцепанов точно был, о чем свидетельствуют собственноручные его письма. Письма эти хранятся в синей потертой папке, а папка чйслится архивным делом № 504 в составе фонда 297-го и сбережена для потомства учеными мужами из Пермской губернской архивной комиссии.
Да и в столичных архивах имеются послания нашего героя.
В то время как Евлампий Максимович молча стоял у окошка, два других героя нашей истории, заводской управляющий Семен Михеич Сигов и конторский копиист Василий Дамес, медленно шли по пустынной улице. Сигов рассказывал своему спутнику об екатеринбургском трактире, где стоял бильярд с таким сукном, из какого самому Николаю Никитичу Демидову не зазорно бы сшить себе платье.
Разговор шел вполне приятельский, несмотря на разницу положений управляющего и копииста, сходную с разницей между екатеринбургским трактиром и местным. Впрочем, Сигов больше говорил, а Дамес слушал. Но и это было вполне натурально, поскольку Дамес в Екатеринбурге давно не бывал. Он бы и хотел туда съездить, да не мог, потому что прадед его был швед. Конечно, в Екатеринбурге бывали мало ли кто — и немцы, и англичане, и шведы тоже. Но за Дамесом по этой части имелся давнишний конфуз. Прадед его пленен был под Полтавой, отправлен в Тобольск, а оттуда впоследствии переселился к подножию горы Высокой. Здесь он женился, родил ребятишек и после заключения мира в Швецию не поехал, остался на Руси. В третьем колене потомки его вовсе обрусели, и Василий Дамес едва знал дюжину шведских слов. Но однажды все же взыграл в нем гордый варяжский дух. Это произошло четырнадцать лет назад, когда во всех российских церквах служили торжественные молебны по случаю столетия Полтавской победы. Будучи в сильном подпитии, Дамес, который перед тем два дня праздновал в кругу сослуживцев это радостное событие, вспомнил вдруг о том, что прадед его сражался под знаменами Карла XII. Заплакал и на молебен не пошел. Про это вскоре сделалось известно в Горном правлении, после чего Дамесу строжайше запрещен был выезд из Нижнетагильских заводов.