го, высшей чермозской властью. И тогда тяга к повиновению, о которой он сейчас подумать не мог без тоски сослужит ему последнюю службу. Дух рабства восстанет против самого себя и навек будет уничтожен.
Припомнилась сегодняшняя угроза Клопова. Впрочем ее не стоило принимать чересчур всерьез — по распоряжению господ владельцев лиц служительского сословия в солдаты не отдавали. Но член вотчинного правления обладал достаточной властью, чтобы и без того сделать жизнь Петра непереносимой.
Тем более нужно было торопиться.
Когда через полчаса в горнозаводской класс явился Семен Мичурин, он застал Петра за работой. Председатель общества сидел у стола, склонившись над листом бумаги. А с листа щерила аккуратное дуло небольшая пушчонка на разлапом, бесколесном лафете.
— Что ж лафет-то без колес? — полюбопытствовал Семен, извлекая из-под шинели бутыль наливки и кусок рыбного пирога.
Мать Семена, памятуя о сиротстве Петра, не упускала случая послать ему к празднику гостинец.
— Да это малая пушчонка, — объяснил Петр. — Ее на телегу поставим в случае нужды. А большие пушки на колесных лафетах поделаем!
— Ты никак подняться решил? — Семен медленно» опустился на лавку.
— Решил, — спокойно ответил Петр.
— И когда же?
— Вскоре, думаю.
— Да кто же пойдет-то с нами? — Семен поставил наконец на стол бутыль, положил рядом пирог. — Один Федор разве. Лешка и тот не пойдет. А о Мишеньке что и говорить!
— Есть у меня на фабриках верные люди... Ты про» Метелкина слыхал когда?
— Нет, — удивился Семен. — Не слыхал.
— Ну так скоро услышишь!
В эту минуту скрипнули ступени лестницы, и в комнату горнозаводского класса ворвалась Анна, вся красная, запыхавшаяся, в сбитом на затылок платке. Петр* испугался, подумав, что Клопов мог выместить на ней всю злобу за утренний их разговор. Но Анна, лишь глазами улыбнувшись ему, поворотилась к Семену:
— Ты здесь? Прятаться тебе надо!
— Чего кричишь? — меланхолически спросил Семен.— Не глухие. Зачем прятаться?
— Лобов тебя ищет, вот что!
— Лобов? — Семен машинально отломил кусок пирога, положил его в рот и начал жевать.
— Я с утра в конторе прибиралась, — успокаиваясь,, заговорила Анна, — перед праздником. Так он туда прибежал в полном параде. Кричит, будто сочинителя сыскал... Стихи ты, что ли, какие-то про него писал.
— Как сыскал-то? — спросил Петр.
— Почерка вроде сличал, — объяснила Анна. — Он: сейчас Козьмича уламывает, чтоб дозволил ему на рождество штрафование вицами произвести.
— А Козьмич что?
— Уговаривает праздника не омрачать. Но не уговорит, пожалуй. По всему видать.
Семен сидел бледный, и движения его челюстей стали такими медленными, будто он жевал не пирог, а кусок смолы, с натугой вытаскивая из него увязающие зубы. И Петру стало стыдно за то облегчение, которое он все же испытал, когда узнал, что тревога Анны вызвана иными, нежели вчера, причинами.
— Ламони, — тихо произнес он, словно прислушиваясь к звучанию этого странного для чермозских лесов, имени.
— Что Ламони? — встрепенулся Семен.
В том, как произнес Петр фамилию заводского медика, он уловил нечто обнадеживающее.
— Он тебя укроет покуда...
Федор Абрамыч внимательно выслушал Петра и потребовал показать стихи. Стихи были прочитаны им с одобрительными полусмешками-полупопыхиваниями трубочки, на конце которой по-прежнему лежала гологрудая сирена.
Через четверть часа на глазах у изумленный прохожих Петр приволок в госпиталь бессильно обвисшего на его руках Семена. А еще через четверть часа мать Семена была извещена о том, что сын ее, упав с лестницы, сломал себе ногу и находится в госпитале. Когда она примчалась туда, Семен в одной рубахе лежал уже на койке с забранной в лубки ногой, и бирка в изголовье извещала о дате помещения его на это место.
Лобов и двое младших полицейских служителей, сопровождавших его в этой экспедиции, были застигнуты
молвой о несчастном случае на пути к дому Мичуриных. Они не замедлили явиться к Федору Абрамычу. Но тот встретил их таким ледяным молчанием и такими густыми клубами табачного дыма, что служители порядка вскоре вынуждены были ретироваться. Ламони не дозволил им даже пройти к койке больного. Уходя, Лобов нарочито прогремел ножнами по всем косякам, изрыгая громкие проклятья по адресу самого Ламони и лекарской науки, им представляемой...
Вечером, сидя на койке Семена, Петр развернул перед ним на одеяле сложенный вчетверо лист бумаги. Бумага была грубая, и крестовина сгиба, раздваиваясь кое-где, неровно обтекала отдельные зерна. Вдоль вертикальной линии сгиба шла другая, еще более неровная. Она была прорисована жирно и оплетала первую, как вьюн оплетает столп кладбищенского креста.