И не дай бог, кто заговорит в это время! Сразу будто мертвечиной пахнёт в уютной кухоньке.
Но зато как вкусна эта рыба! Как томно тают во рту нежные ее волокна, словно блаженным теплым сиянием одеваются десны, небо и язык.
Народился младенец Иисус.
Веселится весь православный мир. Льется наливка и булькает в баклагах, кувшинах, тонкогорлых графинах, в чарах из чаги и в серебряных рюмках. Радужным звоном заливаются колокола. От владельцев завода всем мастеровым и служителям пожаловано по стакану водки, а женам и детям их — по прянику.
Веселится Чермоз.
Но запах тления, запах квашеного печорского сига царит под его крышами. Будто виден уже конец пути, и
кресты поднимаются на Голгофе, и в далекой северной столице, над невскими водами крепость Петра и Павла медленно распахивает свои ворота.
XXXVI
26 декабря Петр, стоя у окна горнозаводского класса, смотрел, как Федор Наугольных проворно спустился по ступеням крыльца на пустынную улицу. Левая рука его энергически раскачивалась в такт шагам, а правую он плотно прижимал к туловищу, боясь, видимо, измять лежавший в кармане манифест.
Петр сразу одобрил предложение Федора переписать манифест придуманной им литореей. Это было разумно. Однако о намерении подняться ничего ему говорить не стал. Таких людей, как Федор, нужно ставить перед решением, продуманным во всех подробностях.
Петр легко усвоил тайный язык. Но, понимая, что секретарь общества сделает все быстрее и надежнее, решился доверить ему манифест на один день.
Лист абриса нарезного станка со снятыми нижними рейками висел на стене. Петр похлопывал себя по ладони одной из этих реек. Он видел, как Федор начал пересекать улицу, направляясь к своей тетке, у которой квартировал в Чермозе. В черной своей шинели, с неловко поднятым правым плечом он похож был на вороненка с перебитым крылом. На середине улицы Федор обернулся и помахал Петру рукой. В ответ Петр, как шпагой, отсалютовал ему рейкой абриса. Он еще не успел опустить рейку, как из-за угла вывернула запряженная вороной лошадью кошева. В ней сидели двое. Впереди сжимал вожжи какой-то мужик, а сзади в засыпанном соломой и снегом тулупе развалился его седок. Федор быстро перебежал улицу перед лошадью. И не сразу потом замедлил шаги, будто бы он не лошади испугался, а просто так, сам решил размяться.
Петр улыбнулся.
Он хотел было уже отойти от окна, как вдруг заметил, что кошева остановилась. Человек, сидевший сзади, спрыгнул на землю, подхватив длинные полы тулупа, и Петр узнал в нем Лешку Ширкалина.
Федор тоже узнал его, остановился, улыбаясь. Лешка подбежал к нему. Они расцеловались. Потом Лешка что- то быстро заговорил, а Федор, по-прежнему улыбаясь,
похлопал себя по правому карману. Лешка протянул руку. Федор покачал головой. Лешка требовательно, как нищий в праздник, встряхнул протянутой рукой. Встряхнул так резко, что с нее слетела рукавица. Федор наклонился, чтобы подобрать ее. В этот момент Лешка внезапно прижал правой рукой его голову, не давая Федору распрямиться, а левой выхватил у него из кармана затрепетавшие на ветру листки манифеста.
Все это произошло так стремительно, что прежде чем Петр успел осмыслить происходящее, жалобно трепещущие листки исчезли под тулупом Лешки. А уже в следующую секунду он бросился в сани, выхватил у недоумевающего мужика вожжи и хлестнул лошадь.
Она слегка взбрыкнула задними ногами, обдав снегом замершего Федора, и рванулась вперед. Взмыла и улеглась за полозьями короткая поземка.
Схватив шинель, Петр метнулся к двери. В несколько прыжков скатился по лестнице. Шинель он забросил за спину, на бегу стараясь попасть в рукава, и она летела за ним и над ним, развевалась, как плащ на скачущем всаднике.
Теперь все становилось на своц места. В эти короткие мгновения, когда дрожали и перекатывались под ногами ступени, Петр как бы вновь увидел и вновь пережил все тревожившие его события последних недель. Но теперь их хаос, их вселявший надежду беспорядок исчез, и с безжалостной леденящей точностью он увидел в них порядок, логику, единый замысел. И удивился: «Как можно было не заметить этого раньше?» И разговор о театре с аллегорией, и разбитое стекло шкафа, и Мишенькино испуганное лицо той ночью, и недавний ужас Клопова, и давняя ненужная командировка на Екатерининский завод, и внезапное желание Лешки поставить под манифестом свою подпись — все вндвь прошло перед ним, когда он увидел, как кошева взметнула снежное облако в конце квартала, у дома Ивана Козьмича.
Федор, еще ничего не понимая, сжимал рукавицу Лешки, и губы его обиженно кривились.