Выбрать главу

И не дай бог, кто заговорит в это время! Сразу будто мертвечиной пахнёт в уютной кухоньке.

Но зато как вкусна эта рыба! Как томно тают во рту нежные ее волокна, словно блаженным теплым сиянием одеваются десны, небо и язык.

Народился младенец Иисус.

Веселится весь православный мир. Льется наливка и булькает в баклагах, кувшинах, тонкогорлых графинах, в чарах из чаги и в серебряных рюмках. Радужным зво­ном заливаются колокола. От владельцев завода всем мастеровым и служителям пожаловано по стакану вод­ки, а женам и детям их — по прянику.

Веселится Чермоз.

Но запах тления, запах квашеного печорского сига царит под его крышами. Будто виден уже конец пути, и

кресты поднимаются на Голгофе, и в далекой северной столице, над невскими водами крепость Петра и Павла медленно распахивает свои ворота.

XXXVI

26 декабря Петр, стоя у окна горнозаводского клас­са, смотрел, как Федор Наугольных проворно спустился по ступеням крыльца на пустынную улицу. Левая рука его энергически раскачивалась в такт шагам, а правую он плотно прижимал к туловищу, боясь, видимо, измять лежавший в кармане манифест.

Петр сразу одобрил предложение Федора переписать манифест придуманной им литореей. Это было разумно. Однако о намерении подняться ничего ему говорить не стал. Таких людей, как Федор, нужно ставить перед ре­шением, продуманным во всех подробностях.

Петр легко усвоил тайный язык. Но, понимая, что секретарь общества сделает все быстрее и надежнее, ре­шился доверить ему манифест на один день.

Лист абриса нарезного станка со снятыми нижними рейками висел на стене. Петр похлопывал себя по ладо­ни одной из этих реек. Он видел, как Федор начал пере­секать улицу, направляясь к своей тетке, у которой квар­тировал в Чермозе. В черной своей шинели, с неловко поднятым правым плечом он похож был на вороненка с перебитым крылом. На середине улицы Федор обернулся и помахал Петру рукой. В ответ Петр, как шпагой, от­салютовал ему рейкой абриса. Он еще не успел опустить рейку, как из-за угла вывернула запряженная вороной лошадью кошева. В ней сидели двое. Впереди сжимал вожжи какой-то мужик, а сзади в засыпанном соломой и снегом тулупе развалился его седок. Федор быстро пе­ребежал улицу перед лошадью. И не сразу потом замед­лил шаги, будто бы он не лошади испугался, а просто так, сам решил размяться.

Петр улыбнулся.

Он хотел было уже отойти от окна, как вдруг заме­тил, что кошева остановилась. Человек, сидевший сзади, спрыгнул на землю, подхватив длинные полы тулупа, и Петр узнал в нем Лешку Ширкалина.

Федор тоже узнал его, остановился, улыбаясь. Лешка подбежал к нему. Они расцеловались. Потом Лешка что- то быстро заговорил, а Федор, по-прежнему улыбаясь,

похлопал себя по правому карману. Лешка протянул ру­ку. Федор покачал головой. Лешка требовательно, как нищий в праздник, встряхнул протянутой рукой. Встрях­нул так резко, что с нее слетела рукавица. Федор накло­нился, чтобы подобрать ее. В этот момент Лешка вне­запно прижал правой рукой его голову, не давая Федору распрямиться, а левой выхватил у него из кармана за­трепетавшие на ветру листки манифеста.

Все это произошло так стремительно, что прежде чем Петр успел осмыслить происходящее, жалобно трепещу­щие листки исчезли под тулупом Лешки. А уже в сле­дующую секунду он бросился в сани, выхватил у недо­умевающего мужика вожжи и хлестнул лошадь.

Она слегка взбрыкнула задними ногами, обдав сне­гом замершего Федора, и рванулась вперед. Взмыла и улеглась за полозьями короткая поземка.

Схватив шинель, Петр метнулся к двери. В несколько прыжков скатился по лестнице. Шинель он забросил за спину, на бегу стараясь попасть в рукава, и она летела за ним и над ним, развевалась, как плащ на скачущем всаднике.

Теперь все становилось на своц места. В эти короткие мгновения, когда дрожали и перекатывались под ногами ступени, Петр как бы вновь увидел и вновь пережил все тревожившие его события последних недель. Но теперь их хаос, их вселявший надежду беспорядок исчез, и с безжалостной леденящей точностью он увидел в них по­рядок, логику, единый замысел. И удивился: «Как мож­но было не заметить этого раньше?» И разговор о театре с аллегорией, и разбитое стекло шкафа, и Мишенькино испуганное лицо той ночью, и недавний ужас Клопова, и давняя ненужная командировка на Екатерининский завод, и внезапное желание Лешки поставить под мани­фестом свою подпись — все вндвь прошло перед ним, ко­гда он увидел, как кошева взметнула снежное облако в конце квартала, у дома Ивана Козьмича.

Федор, еще ничего не понимая, сжимал рукавицу Лешки, и губы его обиженно кривились.