Лист показаний очной ставки был разделен надвое. Лешка поставил свою подпись первым, в низу левого
столбца. И Петр со странным удовлетворением отметил, что Лешка подписался «дворовым человеком гг. Лазаревых». Сам Петр всегда подписывался только «служителем»...
Левый жандарм проснулся наконец и недоуменным, но деланно-сосредоточенным взглядом окидывал своих соседей в кибитке, лошадей, лес, луну, облака. И Петр испытал вдруг какое-то невыразимое чувство облегчения, будто исчезла тяжесть, сжимавшая душу в течение этих шестидесяти дней. Все было кончено, и никакого значения не имело то, что случится с ним впереди. Был только свист полозьев, ночь, хряск лошадиных копыт и стремительно летящие на луну косматые облака, на которые подозрительно посматривал из-под башлыка левый жандарм.
В конце концов, Петр мог быть спокоен. Совесть его была чиста. Он все принял на себя, постаравшись, насколько возможно, обелить Семена и Федора. Он не позволил следствию протянуть ниточку ни к Анне, ни к Федору Абрамычу, ни к парням с кричной фабрики, ни к Николаю Чернову, привезшему из Петербурга стихи Рылеева. Господин подполковник интересуется тем, откуда явилась мысль о составлении тайного общества? Ну что же, если господину подполковнику непонятно, что источник этой мысли в самом устроении российской жизни, можно назвать другой источник. Пожалуйста, вот он — книжица о Куно фон Кинбурге! Увы, благородного барона нельзя взять под стражу и посадить в губернский острог.
Петр поднял голову — луна катилась за облаками, будто пушечное ядро, ворвавшееся в клубы порохового дыма.
Да, он многое сделал не так, как нужно было. Во многом ошибался. Многого не успел. И пушчонка на бесколесном лафете так и осталась щерить дуло с бумажного листа. Но совесть его была чиста — перед собой, перед ревнителями вольности, перед чермозскими мастеровыми, перед всей Россией, наконец, которая темным грозным простором окружала лесную дорогу и ничего не знала о светловолосом мальчике с нежной ямкой на упрямом подбородке.
А мальчик этот летел сквозь ночь в мерно колыхавшейся кибитке, и синий лунный свет лежал на его лице.
XLV
В то время, как кибитки со злоумышленниками приближались к Петербургу, в Чермоз явилось наконец долгожданное послание от Христофора Екимовича, показывающее, что господин владелец обо всем уже извещен.
В послании уведомлялось о лишении купца третьей гильдии Ивана Козьмича Поздеева должности управляющего и назначении на эту должность члена вотчинного правления Алексея Егоровича Клопова.
Кроме того, оно содержало следующие распоряжения:
учредить строгий надзор за родственниками арестованных и всей вообще чермозской молодежью;
библиотеку закрыть;
лекаря Ламони от должности отстранить;
молодых людей, внушающих подозрения образом мыслей, сдать в солдаты;
всех учеников старше тринадцати лет, находившихся под влиянием заговорщиков, из училища отчислить;
обучение в училище сократить до трех лет;
приставить к ученикам особого смотрителя с жалованьем не менее пятисот рублей в год.
Еще к посланию приложено было прошение кричных мастеровых Ивана Ширинкина с товарищи, полученное Христофором Екимовичем из канцелярии пермского гражданского губернатора.
Относительно прошения новому управляющему предписывалось разобраться и донести, а самих жалобщиков примерно наказать независимо от результатов расследования.
Клопов, узнав о своем назначении, не мог удержаться от коварно мелькнувшей мыслишки, что заговор очень даже вышел кстати. Но, в конце концов, он ни в чем не был виновен. Напротив, до последнего исполнил свой долг перед господами владельцами, подвергшись при этом смертельной опасности. И это давало ему все основания спокойно воссесть в обтянутое желтым бархатом управительское кресло, под портретами лазаревских предков.
А портреты господ владельцев, рисованные Матвеем Ширкалиным, Клопов велел повесить в училище.
XLVI
День 18 марта в Петербурге выдался холодный. В выстывшей за ночь канцелярии Петропавловской крепости писаря держали перья негнущимися пальцами. Мерзли сторожа и арестанты. В эркерах караульных будок и на кронверке часовые с трудом удерживали тяжелые ружья в коченеющих руках. Лишь ангел на шпиле собора, обвеваемый ледяным невским ветром, крепко сжимал свою трубу, поднимая ее к низкому белесому небу.