Однако, несмотря на обладание таким чудом, Сигов в последнее время начал испытывать странное беспо-
койство. Оно зародилось после разговора с Мосцепано- вым и случая на «казенном дворе».
Мужик, которого кнутом секли, уже на другой день явился к Сигову, принес гуся и каялся, стоя на коленях посередь двора. Гуся Сигов не взял, у него своих гусей хватало. Сказал:
— Иди, избавителю-то своему и отнеси... Пусть яблоками набивает.
— Какими яблоками? — опешил мужик.
— А хоть конскими. Мне что за дело.
— Так не просил же я его!!—взмолился мужик.— Это все баба глупая, она его привела.
— Ну и ступай, — крикнул Сигов, не придав словам мужика никакого значения. — Ступай к своей бабе!
Он отлично понимал, что ничего вроде такого особого не произошло, чтобы беспокоиться. Ну, напишет Мосцепанов ябеду о воспитательном доме, ему не впервой, навострился ябеды сочинять. Движения этой ябеды и последствия, могущие от нее произойти, были Сигову хорошо известны и опасений не вызывали. Но беспокойство все равно не оставляло. Дней через пять он завернул, будто ненароком, в воспитательный дом, посчитал младенцев и поинтересовался:
— Что мало?
— Да ведь, Семен Михеич, — отвечала надзирательница,— мы не про то приставлены. Мы тех блюдем, которых приносют. А которых не приносют, до тех нам дела нет.
— Плохо блюдете, — сказал Сигов. — Чего они
орут?
Надзирательница обиделась:
— Младенцы, они завсегда орут. Они мамку призывают.
— Ищи-свищи ихних мамок,— ругнулся Сигов и пошел прочь, размышляя о том, что неплохо бы велеть для младенцев люльки поделать добрые — все ж таки младенцы.
Провиант, им положенный, он отпускал точно в тех размерах, какие установил восемнадцать лет назад Николай Никитич на одну младенческую душу. И на большее права не имел. Кое-что, само собой, у приказчиков и надзирательниц оседало. Но тут чрезмерную строгость проявлять было опасно. Уследить все равно не уследишь, а только хуже сделаешь. Конечно, за время, истекшее с учреждения воспитательного дома, многое переменилось: цены поднялись, народу в имении прибавилось, да и нравы, что греха таить, поиспортились. Потому, может, младенцам кой-чего и недоставало. Это Сигов тоже понимал.
И, всходя на конторское крыльцо, он внезапно для себя решил, что как скоро прибудут тирольские быки и коровы, по указанию Николая Никитича закупленные для улучшения местной породы, так одну корову отдельно к зазорным младенцам приставить, для воскормления. Решил, и сразу легко на душе сделалось. Так легко, что и про люльки само собой забылось. Какие уж там люльки!
Мысль о приобретении быков и коров тирольской породы родилась у Николая Никитича года полтора назад. Соответствующая инструкция полетела через моря, страны и народы, достигла главной конторы демидовских вотчин в Петербурге, и теперь, в июне 1823 года, закупленные быки и коровы числом четырнадцать голов брели на восток по Сибирскому тракту.
А в другую сторону, на запад, почтовые тройки уносили белый пакет с прошением Евлампия Максимовича.
В столице вскрыли на пакете печати екатеринбургской почтовой конторы, и куверт, передаваемый из рук в руки, отмечаемый в книгах под все убывающими но-, мерами, медленно поплыл коридорами канцелярий,по- ка не очутился в одном из департаментов министерства юстиции. Там прошение было присоединено к прочим бумагам, требующим непосредственного решения самого министра, князя Дмитрия Ивановича Лобанова-Ростовского.
XII
После проявленной на «казенном дворе» доблести к Евлампию Максимовичу стал ходить народ, жаловаться на творимые в имении неправды. Народ ходил всякий. Явился, к примеру, один солдат горной роты, сказывал, что демидовские приказчики солдатских детей в крепостные пишут, а начальство ротное им в том никакой препоны не чинит. И вообще во всем попустительствует — позволяет солдаток к дровосушным печам на работы брать, чего по закону делать не положено.
Евлампий Максимович солдата выслушал и решил проверить, каков он солдат.
— Ну-ка скажи, что есть присяга.
— Присяга есть клятва, данная перед лицом божиим на кресте спасителя и на святом его Евангелии, служить богу и государю верою и правдою, беспрекословно повиноваться начальникам...
— Ладно, — прервал его Евлампий Максимович.— А знамя что есть?
— Знамя есть священная хоругвь, — бодро объяснил солдат.
Лишь после этого испытания Евлампий Максимович жалобу принял и в тетрадку записал.