Еще пришел мастеровой с Выйского завода. Жаловался, что, после того как в имении золотые пески открылись, приказчики себе за пошлину взяли с ножницами ходить и волосы стричь.
— Опасаются, — пояснил, — как бы в волоса золото не прятали. Братану моему полголовы остригли, да где и с кожей!
— Крадут, поди? — усомнился Евлампий Максимович.
— Кто крадет, тот дельнее ловчится... Вы бы, ваше благородие, отписали про все господину владельцу.
Евлампий Максимович сказал сердито:
— Ты мне не указывай! Куда след, туда и отпишу.
И еще приходили люди. Жаловались на малые денежные платы, несовместные с дорожанием хлеба. Про шабашные дни говорили, что их в страду не дают, и про мучительство разное. Однако Евлампий Максимович с новыми прошениями решил пока повременить. Во-первых, он крепко надеялся на приезд комиссии от министерства юстиции, а во-вторых, хотел собрать побольше примеров для уличения Сигова с Платоновым. Именно в них виделся ему источник всех непорядков. Прежние мытарства успели уже потускнеть в памяти, и теперь Нижнетагильские заводы казались Евлампию Максимовичу печальным островом посреди океана житейского благоденствия или заболоченной малой полянкой, куда сквозь густую хвою не проникают благодетельные лучи уставов и узаконений. А вечную эту тень, способствующую цветению вод и гниению почв, создавали опять же Сигов с Платоновым. Прочие были так, подлесочек.
Давным-давно в журнале «Маяк современного просвещения и образованности» Евлампий Максимович прочел историю про одного персидского шаха. Этот шах приказал на базарной площади своей столицы протянуть цепь, соединив ее с висевшим у самого трона колокольчиком. Всякий неправедно обидимый из его подданных мог дернуть цепь, и шах, подвигнутый звоном колокольчика, немедля устранял неправду в своем государстве. Теперь Евлампию Максимовичу все чаще представлялось, что сам он такой колокольчик. Толкаются в цепь неправедно обидимые и ждут, слушают, не воззвонит ли колокольчик в губернском присутствии, в далекой Флоренции или у самого государева престола. Многие, правда, полагали, что и нет там никаких колокольчиков. Но Евлампий Максимович таких мыслей не одобрял. От таких мыслей прямая дорога была к смутьянству.
Князь Лобанов-Ростовский, генерал от инфантерии, сенатор и многих орденов кавалер, ознакомился с прошением отставного штабс-капитана Мосцепанова и начертал на полях следующую резолюцию: «Заведения в виде домов призрения подлежат ближе к министерству внутренних дел, и потому прошение сие препроводить по принадлежности к графу В. П. Кочубею, который уже войдет в сношение с кем следует».
И прошение препроводили по принадлежности.
XIII
Когда тот мужик, прижимая к груди гуся, помянул свою бабу, приведшую Мосцепанова на место экзекуции, Сигов этому значения не придал. Но как скоро до него дошли слухи, что к Мосцепанову потянулись жалобщики, он слова мужика припомнил. Если не к нему, управляющему Сигову, шли люди о заступничестве молить, а к Мосцепанову, у которого и власти никакой не имелось, значит, худо обстояло дело, и власть его, Сигова, была не во власть уже.
Он почувствовал вдруг, что окружен людьми ненадежными, мимо которых и пройти опасно, не то что довериться им. Между тем всего четыре года назад Сигов по указанию Николая Никитича отобрал по заводу двести одиннадцать человек беспокойного нрава, отосланных после в Златоуст, на казенные заводы. Николай Никитич ровно двести человек велел отобрать. Но работных людей беспокойного нрава оказалось чуток больше, и Сигов на свой страх и риск присоединил к указанному числу еще одиннадцать человек.
Вскоре после этого Николай Никитич овдовел. И такое событие многими было поставлено в прямое отношение с помянутым распоряжением. А у Сигова жена не умирала и вообще все шло превосходно, что опять же воспринято было поначалу, как доподлинное свидетельство его невиновности. «Что с него возьмешь, — говорили в имении. — Велели ему, он и отобрал... Против Демидова не попрешь, сомнет!» И даже сочувствовали Сигову, принявшему такой грех на душу.
А о том, что велено было лишь двести человек отобрать, никто и не знал.
Все четыре прошедшие с той поры года Нижнетагильские заводы по нравственности и послушанию жителей могли считаться образцовыми. И теперешнее появление у Мосцепанова жалобщиков особенно настораживало Сигова. Какие-то разговоры стали мерещиться, взгляды косые. Так неспокойно сделалось, что бабка Федосья, жившая у него в комнатном услужении шестой год, вдруг показалась человеком подозрительным. Тем более она Татьяне Фаддеевне родственницей приходилась. Для испытания Сигов начал выкладывать на видных местах деньги и следил — будут ли целы. Один раз женину сережку на окно положил, золотую. Но деньги и сережка не пропали, а бабка Федосья как-то вечером рухнула перед Сиговым на колени и взмолилась: