XVI
В тот день, когда Антон Карлович с советниками решал судьбу нашего героя, солнце долго стояло в небе, и даже в семь часов вечера жар его сохранял почти полуденную силу. Наконец оно медленно двинулось к закату, осеняя косыми лучами бесконечные просторы губернии, покрытые дремотным ельником, душистым пихтачом и строгими колоннадами дорического сосня-
ка. Удлинились, вытянулись тени гор, деревьев и колоколен. Далеко отнесло к востоку легкую тень вечерних облаков, и заметнее стала рябь на великих и малых реках, лесных озерцах, заводских прудах.
В это же время Евлампий Максимович вышел из дому и двинулся вслед за солнцем. Пройдя с полверсты мимо шлаковых отвалов, он отворотил в сторону молотовой фабрики и миновал два квартала. Затем он оставил солнце следовать своим путем, а сам повернул кольцо на воротах Татьяны Фаддеевны, поднялся на крыльцо и толкнул дверь.
Татьяна Фаддеевна нельзя сказать, чтобы сильно обрадовалась— не ойкнула, руками не всплеснула, на шею не кинулась. Пригласила спокойно:
— Входите, входите, Евлампий Максимыч. Сейчас чай пить станем. Я только детишек уложу.
И пошла детишек укладывать. Их у нее двое было— сын Феденька девяти годочков и девочка, вовсе лепетунья несмышленая.
А Евлампий Максимович присел у стола, украдкой бросив взгляд на божницу, где перед иконами стояли вощаные, перевитые лентами и украшенные бумажными цветами венчальные свечи супругов Бублейниковых. Всякий раз, приходя к Татьяне Фаддеевне, он надеялся их там не увидеть. Но свечи никуда не девались, стояли на прежнем месте.
Татьяна Фаддеевна вначале уложила Феденьку, уговорив его сестричке пример подать, потом раздела дочку и, завернув на кухню, вынесла Евлампию Максимовичу две чашки — одну с яблоками, другую с ватрушками. Сказала:
— Угощайтесь!
И отправилась ставить самовар, с печалью размышляя о том, что ей вот совсем почти безразлично, понравятся Евлампию Максимовичу печенные ею ватрушки или же не понравятся.
А Евлампий Максимович обратился к яблокам. Он надкусил одно, и мысль его, привычная скользить с предмета на предмет, тут же перекинулась к прародительнице Еве, которая таким вот яблоком и соблазнилась, а затем — к иному событию, также происшедшему от сего плода. «А что, — подумалось ему, — если бы Ньютону на голову не яблоко упало, а, положим, груша, может, и не открылось ему тогда земное тяготение.
Потому что яблоко — это плод познания добра и зла земного и прочих предметов. А груша, она что? Груша и есть...»
Когда вошла наконец Татьяна Фаддеевна с самоваром, Евлампий Максимович поделился с ней своей догадкой.
— Кушайте ватрушки-то, кушайте, — отвечала на это Татьяна Фаддеевна, разливая чай.
— Между прочим, женский пол много имеет преимуществ,— сказал Евлампий Максимович, с восхищением глядя на Татьяну Фаддеевну. — Вот с высоты* смотреть у женщины зрак не мутится, не то что у нашего брата.
— Зато я в коляске задом наперед ездить не могу,— возразила она. — И все женщины так. У нас or того кружение происходит во внутренних органах. Мне,, помню, однажды даже дурно стало. Хорошо, церкву как раз проезжали. Федор свечой под носом покурил и прошло.
При упоминании о свече Евлампий Максимович вновь невольно глянул на божницу. Татьяна Фаддеевна перехватила его взгляд и подумала с неожиданной досадой: «Не уберу. Нарочно не уберу!»
— Ну, это оттого, — стоял на своем Евлампий Максимович, — что у женщины устройство тоньше... Женщина есть венец и дополнение всех дел божиих, потому как после прочих тварей создана была... Да и когда тонуть случается, она дольше на воде продержаться1 может.
— Не приведи господи! — сказала Татьяна Фаддеевна.
— Адам, он из праха земного сотворен был, — заключил Евлампий Максимович. — А Ева-то из ребра, то есть из материи очищенной...
Мысли эти он почерпнул из сочинения под названием «О благородстве и преимуществе женского пола», принадлежащего перу протоиерея московского Архангельского собора Петра Алексеева. Сочинение посвящено было государыне Екатерине, чьи душевные и телесные дарования, как говорилось в посвящении, «могли сравниться лишь с ее к России благодеяниями».
Подперев щеку кулачком, Татьяна Фаддеевна смотрела на Евлампия Максимовича — как он чай пьет и закусывает ватрушкой. Но во взгляде ее не было того
жалостливого участия, с каким смотрит обычно женщина на жующего мужчину, если мужчина этот предназначен ей на нечто большее, чем просто сидеть рядом и есть ватрушки. Она давно уже свыклась с мыслью, что вот такая ее судьба — выйти за Евлампия Максимовича. А о том, что не интересно ей, вкусны ли суженому ее ватрушки, разве кому расскажешь? Но рассказать хотелось, ибо у женского пола еще одно преимущество имелось или недостаток — это как посмотреть, и про него Евлампий Максимович ни словом не обмолвился. Адам, он успел в одиночку пожить, а Ева сразу в обществе очутилась и без людей не могла. И оттого, что нельзя никому ничего объяснить — не девка ведь, вдова тридцатилетняя!— Татьяна Фаддеевна злилась на Евлампия Максимовича.