— Как прошение ваше? — спросила она с тайным злорадством».
Евлампий Максимович пожал плечами:
— Ничего не слыхать пока.
— А будет ли что?
— Будет непременно.
— А ежели нет? — продолжала цепляться Татьяна Фаддеевна, сама себе удивляясь.
— Тогда в губернию поеду. А то и в Петербург... Нет у меня сил такую неправду терпеть!
— Кто ж разберет, откуда она, неправда-то? — сказала Татьяна Фаддеевна. — Все ею живут. А Сигову с Платоновым власть дадена. Вот их неправда и лезет в глаза... Так что по кусту вы стреляете. Думаете, волк. Он же возьми и кустом оборотись.
Евлампий Максимович глянул, сощурившись, в окно и проговорил, почти не размыкая губ:
— Стреляй в куст, а виноватого бог сыщет.
Татьяна Фаддеевна невольно оборотилась и тоже посмотрела в окно. Но ничего примечательного там не увидела. Синие сумерки лежали за окном, листья от ветерка плескались, и над кровлей молотовой фабрики медленно поднималась луна. Лунный свет посверкивал в набалдашнике трости Евлампия Максимовича, крался по самоварному начищенному боку. «Ишь, стрелок выискался!»— подумала Татьяна Фаддеевна.
Казалось, только это и хотела она подумать, но мысль вдруг дальше скользнула: «Много ли с увечьями своими настреляешь!» То ли взгляд Евлампия Макси-
мовича, непонятно чего выискивавший в заоконной пустоте, так на нее подействовал, то ли внезапно осветившееся его лицо, она и сама не знала. Но ощутила в душе желанный холодок, как в ту минуту, когда склонялась над распростертым в пыли телом Евлампия Максимовича на «казенном дворе». И ей вдруг захотелось представить, каким ее суженый в детстве был мальчиком. Мальчик этот вышел почему-то похожим на ее старшенького, Феденьку. И от такого совпадения еще жальче стало Евлампия Максимовича.
— Что ватрушки? — спросила она со смыслом.— Вкусны ли?
Евлампий Максимович улыбнулся:
— Уж как вкусны!
И Татьяна Фаддеевна тоже улыбнулась сквозь прилившие к горлу слезы:
— Стрелок!
А про себя подумала: «Федор-то не стрелок был...»
XVII
В этот же день, между одиннадцатью и двенадцатью часами вечера, баронесса Юлия Крюднер, урожденная Фитингоф, совершала молитву на садовой террасе в лифляндском имении своего брата. Преклонив колена на маленькую атласную подушечку, она смотрела вверх, в густо усаженное звездами августовское небо. В этот вечер ей дано было сотворить необыкновенную молитву духа, которой не в силах выразить никакие слова. Она будто взлетала к небесам на своей подушечке, и лучи светил проходили сквозь ее тело, как бы вновь обретшее девическую плоть, но и бесплотное одновременно. Она была небесный сосуд, исполненный любви, и щедро изливала эту любовь на бедную землю. И на младенцев нижнетагильского воспитательного дома, спавших в плетенных из прутьев решетках, пролилась эта любовь. Любовь, которой они лишены были с самого своего рождения.
А что еще нужно младенцам?
Уже первейшие люди империи в письменном виде выразили свою о них заботу.
Уже совсем близко от нижнетагильской заставы тирольская корова, определенная им для воскормления.
Уже Татьяна Фаддеевна достала из поставца две рюмочки, наполнила их вишневой наливкой, и они с Евлампием Максимовичем, бережно глядя в глаза друг другу, выпили за успех прошения.
А теперь и любовью окружены младенцы. Небесной любовью баронессы Юлии Крюднер, перед которой и материнская любовь покажется разве умеренной симпатией.
Чего же еще желать младенцам? Нечего больше и желать.
В тот же вечер, вернувшись на землю, баронесса описала дивный свой полет в письме к государю, который, по всем признакам, заметно охладел в последнее время к ее пророчествам.
Однако, забегая вперед, должно сообщить, что ответа на это письмо она так и не получила.
Если бы об этом стало известно пермскому берг-инспектору Булгакову и губернскому прокурору Баранову, такое известие повергло бы их в состояние бурной радости, причины которой уже не должны составить загадки для читателя.
Но Булгаков и Баранов ничего, увы, не узнали.