Государь, всем землю давши,
Нам построил и домы.
Ружья в руки только взявши,
В двор ступай да и живи!
Ты хозяюшку найдешь там,
Коль захочешь, для себя.
Так об чем, друзья, тужить нам?
Жив, сударушку любя!
Эти цветы, возросшие на почве Парнаса военных поселений, так растрогали государя, что он со слезами на глазах обнял Аракчеева, обещавшись быть гостем у него в Грузино. И действительно, провел там полных два дня, после чего выехал к Брест-Литовску. Аракчеев, однако, отпросился остаться в своем имении, сказав, что по распространяемым его недоброжелателями слухам он будто бы самим присутствием при особе государя препятствует подаче жалоб. А теперь ему хотелось бы показать, что и без него жалоб никаких не последует.
«И охота тебе была, любезнейший Алексей Андреич, принимать к сердцу это праздноглаголание!» — заметил государь, употребив, дабы сделать своему любимцу приятное, изобретенное Аракчеевым словечко. Словечко это всем в Петербурге было известно. Если какой-то закусивший удила остряк хотел изобразить всемогущего графа, то кстати и некстати восклицал: «Праздноглагола- ние!» Между тем словечко это сколочено было крепко, и судьба уготовала ему почетное место в будущих российских лексиконах. Причем, нужно отметить, круг охватываемых им явлений действительности сильно расширился в последующее царствование.
Но, как бы то ни было, Аракчеев остался в Грузино, а государь явился в Брест-Литовск, где его ожидал наместник Царства Польского великий князь Константин Павлович. Но даже его присутствие не смогло оградить государя от неприятного сюрприза. Дело в том, что к высочайшему визиту город украсился, но повсюду решительно преобладали польские цвета — белый и красный. Даже смотр кавалерии Литовского корпуса, находившейся благодаря попечению брата в прекрасном состоянии, не смог загладить того досадного впечатления, которое произвела на государя эта цветовая гамма.
Уланы полковника Гродзинского стояли на правом фланге. Красно-белые прапорцы вызывающе торчали под остриями их пик. Проехав вдоль строя войск, государь остановил коня против восседавшего на своем Мармуре полковника и через адъютанта велел ему подъехать к себе. Когда тот приблизился, государь с долей чисто мужского превосходства отметил, что полковник изо всех сил натягивает навернутые на кулак поводья, пытаясь удержать на месте приплясывающего жеребца. Это мимолетное наблюдение было государю приятно.
— У вас отменнейший конь, полковник, — сказал он с едва заметной иронией. — Посмотрим, каков он в деле... Покажите нам езду полуэскадронами!
Гродзинский круто развернул жеребца, но, не рассчитав, выполнил поворот чересчур близко к императорской лошади. Государь увидел, как жеребец резко выбросил назад правую заднюю ногу, успел различить на подкове черные комья земли и тут же ощутил страшный удар в правое берцо.
Смотр был прекращен. Государя сняли с лошади и увели, поддерживая под руки, — сам он идти не мог. Кость, однако, оказалась цела. Но к вечеру нога распухла и посинела. «Чертов лях!» — шептал лейб-хирург Тарасов, накладывая на высочайшее берцо примочку из гуллардовой воды. Впрочем, даже он не мог еще предположить, что удар, нанесенный копытом жеребца Мар- мура, станет первым звеном в печальной цепи тех недомоганий, которые через два года приведут государя к безвременной кончине.
Но до того времени ему еще предстояло пережить многое: и смерть Софьи Нарышкиной, и известия о тайных обществах, и петербургское наводнение, и встречу с отставным штабс-капитаном Евлампием Максимовичем Мосцепановым.
Через неделю, когда государь выехал в Петербург, полковник Ромуальд Гродзинский пустил себе пулю в лоб, оставив вместо предсмертной записки прошение на имя великого князя Константина Павловича о зачислении своего сына, Наполеона Гродзинского, в пажеский корпус.
А жалоб в Брест-Литовске и точно никто никаких не подал.
XXIII
На другое утро после прибытия тирольских коров Сигов, едва выйдя из дому, нос к носу столкнулся с Платоновым.
— Мое почтение, Семен Михеич!—заводской исправник двумя пальцами коснулся треуголки. — На лов-