— Есть, есть непорядки в нашем отечестве, — согласился Васильев, как-то по-особому глянув при этом на хозяина дома.
— Если вы имеете в виду непорядки в воспитательном доме, — Платонов смело пошел навстречу такому намеку,—то без них подобного заведения быть не может. Сироты, они и есть сироты. Само отсутствие ласки материнской уже непорядок!
Платонов хотел заранее смягчить то неприятное впечатление, какое любой, самый примерный воспитательный дом производит на привычного к домашнему уюту человека.
Протоиерей старательно двигал челюстями из стороны в сторону, пытаясь отделить от рыбной мякоти угадываемую в ней косточку. Наконец это ему удалось. Он вытянул ее меж поджатых губ, проделав все бережно, словно фокусник, достающий изо рта проглоченную шпажку.
— Непорядки не жалобами уничтожаются, — проговорил он затем, — но собственным подвижничеством. Что же будет, если все жалобы станут писать? Осуждать кого на земле, то суд божий восхищать. А тут духовное звание иметь надобно. Без того честному человеку одна лишь жалоба пристойна бывает — молитва. Прочие же все от гордыни происходят.
— Разумеется, — поддакнул Платонов. — И все-таки жалоба позволительна бывает, когда жалобщик одним необходимым качеством обладает.
— Каким же? — поинтересовался Васильев, понимая уже, что заводской исправник отнюдь не так прост, как говорил Булгаков.
— Исключительными нравственными достоинствами... А о Мосцепанове того сказать никак нельзя. И не в том только дело, что он по женкам ходит. Другое важнее. Уважения к начальству у него нет.
— Вы не себя ли имеете в виду? — спросил Васильев.
— Я имею в виду не кого-то из нас, — вежливо объяснил Платонов, — а начальство вообще. Саму идею начальства, так сказать.
— Если бы он не уважал начальства, — рассудил Васильев, — то не писал бы и жалоб.
— Не скажите. Куда Мосцепанов свою жалобу направил? Самому государю. А почему? Потому что он уездное, окружное и губернское даже начальство в грош не ставит. Всех ворами и взяточниками почитает.
— А к религии он как относится? — спросил Капуст- кин.
Платонов пренебрежительно пожал плечами:
— В церкви я его ни раз не видел. А подробнее вам отец Геннадий все обсказать может.
— Ну, так пойдем к нему! — протоиерей решительно поднялся из-за стола.
— Как? — поразился Платонов. — Прямо сейчас? Может, сюда его пригласить? Вам с дороги отдохнуть не мешает.
— Идем, идем, — после трапезы протоиерей заметно воспрянул духом. — В трудах отдохновение и обретается.
Из беседы его с отцом Геннадием, протекавшей в присутствии одного лишь Платонова, поскольку Васильев отправился вздремнуть после обеда, выяснилось, что Мосцепанов в церкви бывает редко. А именно: один раз в году на собственный день ангела и еще кое-когда по праздникам. У исповеди же в последний раз был полгода назад и исповедался с гордынею.
В это время Евлампий Максимович молча стоял под окнами платоновского особняка, чей оштукатуренный под камень и украшенный лепниной фасад выкрашен был в желтый цвет, как красятся обыкновенно казенные здания.
Весть о прибытии комиссии распространилась по заводу с такой же быстротой, как известие о появлении тирольских коров. Евлампию Максимовичу сообщила ее
Татьяна Фаддеевна, в чем уже усматривался добрый знак. «Что ж вы сидите здесь? — крикнула она, врываясь в комнату, где Евлампий Максимович попыхивал у окна трубочкой. — Из губернии комиссия приехала по вашему прошению, а вы сидите!» — «Из губернии? — Евлампий Максимович приподнялся. — С чего вы взяли, что из губернии?» — «Может, и не из губернии, — отвечала Татьяна Фаддеевна. — Но, говорят, из губернии. Примечали их там будто. Один в рясе, степенный такой. Только что мимо меня проехали!»
Татьяна Фаддеевна с надеждой смотрела на Евлампия Максимовича. Но он, не отвечая ни на слова ее, ни на взгляд, рассматривал висевший над столом портрет государя. Рассматривал с такой внимательностью, словно в первый раз видел. Государь на портрете ласково улыбался глазами. Он, казалось, весьма доволен был случившимся и наперед знал, что так все и выйдет.
«Сами пойдете? — спросила Татьяна Фаддеевна.— Или погодите, пока покличут?» Ничего ей не ответив, Евлампий Максимович крикнул Еремею, чтобы подавал одеться. Татьяну Фаддеевну он ровно и не замечал. Между тем она еще неделю назад убрала с божницы свои венчальные свечи. А не далее чем вчера счастливо плакала, наблюдая, как Евлампий Максимович с Феденькой мастерят пушку мортиру, стреляющую по навесной траектории медными шариками... Но в душе ее все равно никакой обиды не было. А Евлампий Максимович, ничего этого не понимая, что, пожалуй, единственно было обидно, выхватил у подоспевшего Еремея сюртук и пошел в другую комнату переодеваться. Он прошел совсем рядом с Татьяной Фаддеевной и даже будто сквозь нее. Она вроде как и существовать перестала — не только для него, но и для себя самой тоже, растворившись в великой надежде, страхе и гордыне своего суженого.