«...Как и указывал мне господин берг-инспектор Булгаков, — продолжал Васильев свою депешу, — сие прошение ни на чем не основано, кроме как на пустых и вредных фантазиях просителя, исполненного ненависти к здешнему начальству. Мы застали младенцев покоящимися в превосходных люльках, на которых с немалым изяществом вырезан вензель Н. Н. Демидова — в знак уважения к милосердному попечению его о несчастных сиротах. Приставленные надзирательницы имеют вид самый скромный. Для них введено здешним заводским правлением форменное платье, состоящее из камлотового, синего цвету сарафана и кокошника с высоким очельем, на котором также имеется вензель господина владельца, вышитый стеклярусом. Это наглядно показует все тщание, направленное на соблюдение младенцев и простирающееся даже до таких видимых малостей. Кстати сказать, дом этот предназначен не только для сущих младенцев, но и для детей постарше, кои лишь в возрасте шести-семи лет определяются в примерные семьи для дальнейшего воспитания. Единственно, в чем можно, пожалуй, упрекнуть здешнее начальство, это малые размеры самого здания. Однако такой упрек ныне должен быть почтен уже излишним, поскольку управляющий Сигов, человек весьма достойный, показал нам чертеж будущего здания воспитательного дому, где на каждые пять душ сирот положена будет отдельная комната...»
Капусткин всем увиденным остался очень доволен. Васильеву же показались подозрительны не только малые размеры воспитательного дома. Уж слишком новы были у младенцев люльки, и слишком явственно источали они запах свежего дерева. Да и сарафаны надзирательниц ничуть не залоснились под грудью, в том месте, где прижимает обыкновенно женщина баюкаемого младенца. А сами младенцы вид имели весьма заморенный. Все это Васильев отметил про себя, но писать не стал. Ни к чему были Антону Карловичу такие подробности.
«...B воспитательном доме, — писал он, — царят чистота и порядок. Пища у детей постарше отменного качества. В день нашего посещения им подана была ушица, каша со стерлядьми и квас с изюмом. На вопрос же мой, всегда ли у сирот бывает такая пища, управляю-
щий Сигов честно отвечал, что такой обед изготовлен в честь нашего приезда, а в другие дни избирают рыбку подешевле. Кроме того, к младенцам приставлена одна из прибывших сюда недавно коров тирольской породы. Отведав ее молока, я осмелюсь утверждать, что подобное молоко и в Перми редкость — такое оно жирное, сладкое и густое, ровно сливки. Воистину, счастливы дети, вкушающие столь благословенный продукт природы...»
Перечитав написанное, Васильев вымарал последние строки. Они очевидно выдавали собственную его к молоку слабость. Антону Карловичу знать о ней вовсе было не обязательно. Тем более что Сигов, приметив, с каким томительным наслаждением пьет тирольское молоко губернский советник, улучил минутку спросить его: «Не желаете ли приобрести такую скотинку?»
Тогда Васильев отделался ничего не значащей фразой. А сейчас возмечтал вдруг о такой корове. Хлопот бы она ему никаких не доставила. Можно ее поселить у матушки, на Заимке. Ихнюю бы Феньку продали, а эту взяли. Что же касается сирот, Васильев тут же утешил себя двумя соображениями. Во-первых, как говорил Сигов, из Тироля не одна эта корова прибыла. Можно было и другую взять. А во-вторых, Васильев ни Сигову, ни Платонову не доверял и сильно подозревал, что после отъезда комиссии на место немецкой чудесницы встанет здешняя облезлая буренка. Или даже вовсе коза. Так что никакого вреда от его приобретения младенцам не выйдет. А ему при его здоровье оно очень было бы кстати.
Васильев не сразу заметил, что голоса в гостиной сделались громче. Сперва он подумал, будто опять исправница пошла не с той карты, вызвав негодование бдительного протоиерея. Однако голоса Капусткина неслышно было. Зато отчетливо слышался голос Платонова:
— ...нет, это положительно всякие межи переходит?
Горничная девка что-то сказала, послышался скрип отодвигаемого стула и тонкий фальцет хозяйки:
— Прошу тебя, Павлуша, не ходи! Сейчас Якова позовем!
Шаги Платонова стихли в коридоре, и Васильев, не слишком задумываясь о происходящем в гостиной, вновь склонился над столом.
«... Я должен заметить, — бодро побежала из-под его пера бисерная строчка, — что известный Вам Мосцепанов никоим образом не стоит того беспокойства, которое Вы по доброте своей о нем имеете. Сам он человек сомнительной нравственности, к каковому мнению пришел протоиерей Капусткин, поскольку я по роду обязанностей на эту сторону дела обращал меньше внимания. Всему заводу ведомы его плутни с вдовой здешнего учителя Бублейникова. Эта легкомысленная мещанка уже в год смерти мужа родила от Мосцепанова дитя, вскоре умершее. Не вдаваясь в гнусные подробности сего дела, открытые мне через протоиерея Ка- пусткина надзирательницей воспитательного дома, полагаю должным довести до сведения Вашего одно: помянутый младенец обманным путем подкинут был в воспитательный дом, где и умер позднее от горячки. История эта, многими лицами подтверждаемая, лишний раз свидетельствует, что беспочвенные обвинения Мосцепанова назначены были, вероятно, заглушить народную молву и направить ее в русло обличения начальства, по каковому руслу она, к прискорбию, все еще имеет большую склонность течь...»