— Да как же это? —растерялся Евлампий Максимович.— Я же писал про него. Как можно ему сиговские преступления разбирать, когда он Сигову друг и сокорыстник!
— Доказательства! — крикнул Платонов.
— Будут и доказательства, — сказал Евлампий Максимович.— Я человек военный и выражусь по-военному. Младенец надзирательницами точно так содержаться должен, как солдат ружье свое содержит. Потому что и от ружья, и от младенца судьба отечества зависит. А вы то ли видели?
— То и видели, — улыбнулся Васильев.
— Сам Наполеон, —продолжал Евлампий Максимович, пропустив мимо ушей эти слова, — будучи в объятой пламенем первопрестольной столице нашей, распорядился выставить караулы к двум местам — к Успенскому собору и к воспитательному дому!
Говоря, он обращался больше к Васильеву, ибо с первой минуты угадал в нем человека, виденного накануне за освещенным окном.
— Ты что, голубчик, — возмутился Капусткин.— Уж не антихриста ли примером нам выставляешь?
— Я с Наполеоном на поле брани встречался, — гордо произнес Евлампий Максимович. — У меня от него и метина есть. Я ее в судный день вперед выставлю. Вот так, — он выдвинул беспалую ногу. — А прошение мое мне ангелы в руку вложат...
— Успокойтесь, господин Мосцепанов, — сказал Васильев, не садясь сам и не предлагая сесть Евлампию Максимовичу. — Губернатор настолько был опечален вашим прошением, что я, даже принимая во внимание исключительное добросердечие его превосходительства, ехал сюда со стесненной душой. Я ожидал увидеть непорядки чудовищные, превосходящие представления наши о мере злодейства... Но что же?
— Что же? — эхом откликнулся Евлампий Максимович.
— Я увидел не только отсутствие непорядка, что само по себе было бы уже отрадно, но, напротив, полный и совершенный порядок. Так что прошение ваше есть не что иное как пошлый извет.
— Да и прежние прошения, видать, таковы же,— добавил Капусткин.
— А решетки из прутьев? — воскликнул Евлампий Максимович. — А рогожки заместо пелен?
— Ничего этого нет.
— Быть того не может!
— Вы никак печалитесь, что все у сирот имеется? — покачал головой Васильев. — Тем самым вы себя и выдаете. Вам радоваться надо, а вы сокрушаетесь. Вот и очевидна вся пустая злоба ваша.
— А расчеты мои, — неуверенно напомнил Евлампий Максимович. — Вы детишек-то посчитали?
— Чего их считать, —вмешался Капусткин. — Не бараны, поди. Сам и считай. Твоего-то семени там половина будет или поменее?
Евлампий Максимович оторопело уставился на протоиерея и вдруг сообразил, куда тот клонит.
— Клевета это. Истинный крест, клевета!
— А коли и так, — поморщился Капусткин. — Ввержешь камень на высоту, он на главу и обратися...
Евлампий Максимович начал понимать происшедшее. Конечно же, Сигов не пожалел денег на то, чтобы превратить избушку воспитательного дома в райские чертоги. Но как удалось ему это за один вечер? Евлампий Максимович покосился на Платонова. Тот стоял у печи. Выражение праведного гнева на его лице успело смениться выражением печальной брезгливости — в полном соответствии с течением разговора. И эта натужная гримаска ясно подсказала Евлампию Максимовичу, кто мог упредить Сигова о прибытии комиссии. Депутат тоже!
— Подстроено это все, — Евлампий Максимович опустился на стул. — А вы и поверили.
И тут же, будто невидимая пружина его подбросила, вскочил, уронив стул под ноги протоиерею, кинулся к Платонову, упер конец трости ему в живот:
— Ты, стервец, упредил его? Ты? Отвечай перед всеми! Перед богом отвечай, — другой рукой, как тогда, на «казенном дворе», Евлампий Максимович рванул ворот рубахи, ища тельник. Нашел, сунул под нос Платонову. — Крест целуй, что не ты!
Платонов попятился к печи:
— Уймись, бесноватый!
— Ага, не хочешь, — Евлампий Максимович подался за отступающим заводским исправником.
— Убьет ведь! — дико заверещала жена Платонова.
А тот охнул и согнулся пополам, хотя Евлампий Максимович почти и не давил на набалдашник.
— Не хочешь, бога мать?! — зашептал он.
Ткнул тростью посильнее и сразу же ощутил страшный удар в затылок, возле уха. Выпустив трость, Евлампий Максимович полетел к печи, лицом в небесную бирюзу ее изразцов... Через мгновение он открыл глаза и увидел над собой лицо протоиерея Капусткина.
— Уж я не впервой против матернего сквернословия на бой выхожу, — басил протоиерей. — Помню, в семинарии еще за матерь пречистую вступился. И вот чудо! Бил людей, а совесть не укоряет. И сердце пуще того услаждается...