Евлампий Максимович медленно сел на полу. Из разбитой губы сочилась кровь. Он утер рот тыльем ладони, беспомощно подержал руку на весу, а затем, вспомнив, что теперь уже все едино, мазнул ею по печи. Красный след остался на изразцах, словно хвост кровавой кометы, сулящей гибель дому сему.
— Бесноватый он, — сказал Платонов. — Теперь видите, что бесноватый?
— Вижу, — отвечал Капусткин с внезапной суровостью. — А и ты крест-то мог поцеловать... Или впрямь подстроили вы все! Надобно свидетелей призывать... Слышь? — склонился он к Евлампию Максимовичу. — Что скажешь?
— Не хочет змий оставить пищи, от которой тучнеет, — сказал Евлампий Максимович.
— А про свидетелей что скажешь? Кого укажешь, того и призовем.
Евлампий Максимович поднялся, взял трость и проговорил устало:
— Дамеса призовите.
XXVIII
На другой день после обеда поручик горной роты Перевозчиков привел в платоновский особняк Дамеса, ни словом не обмолвившись по дороге о причине явившейся в нем надобности. Завидев членов комиссии, Дамес сразу заробел и чуть не с порога понес какую-то околесицу про Екатеринбург, где он будто сроду не бывал.
— Ну, и не много потерял, голубчик, — сказал ему на это Капусткин. — Паршивый городишко. Не в пример Перми хуже.
— Я и в Перми не бывал, — отвечал Дамес. — Я нигде не бывал. Потому как понимаю: нельзя.
Васильев раздраженно скривился:
— Тебе виднее.
О давней оплошке Дамеса, совершенной им в столетнюю годовщину Полтавской баталии, губернский советник ничего не знал. Да и в Горном правлении много лет как все забыли про эту оплошку. Хотя, если бы всплыло что, могли и вспомнить, ибо канцелярская, бумажная память, она куда как человеческой длиннее и цепче.
— Идем, братец, — поднялся Васильев.
За ним встали остальные — Сигов тоже тут был, а Платонов снял со спинки стула шпагу с портупеей.
— Да помилуйте, — Дамес качнулся к столу. — Вот и супруга моя засвидетельствует...
— Идем, идем, — Сигов мягко придержал его за локоть. — Не боись ничего. Я своих людей не выдаю!
Последние слова он произнес шепотом над самым ухом Дамеса, разворачивая его лицом к двери.
...В воспитательном доме младенцы сосали молоко через чистые тряпицы. Детишки постарше скакали на деревянных лошадках. Среди них Дамес с удивлением приметил трехлетнего сынишку уставщика Веньки Матвеева. Надзирательницы в камлотовых сарафанах важно кивали своими кокошниками, гоня по горнице запах сушеных трав, пучки которых были пришпилены к стенам.
— Это от насекомых, — пояснил Сигов, еще pas убеждаясь, что запах свежего дерева почти сделался неслышен.
Светлая кисея колыхалась на окошках. Между ними висела картинка, изображающая козу и медведя в шляпке с цветами. Медведь, видно, хотел козу задрать и для обману прибег к такому маскараду. А на добела выскобленных половицах лежали искуснейшей работы лоскутные тропинки.
— Дядь Вася,—подскочил к Дамесу матвеевский сынок. — Глянь-ко, кобылка у меня!
— Ну вот, — сказал Капусткин. — У тебя тут и знакомцы имеются. Захаживал сюда преж сего?
— Бывал, бывал, — встряла старшая надзирательница. — У него сердце доброе. Даром что швед... Жалеет несчастненьких, гостинчики носит. А капитан-то ваш пишет только. Сам ни раз-детишек ничем не побаловал.
Сигов возложил руку на плечо Дамесу:
— Он и сам, можно сказать, сирота. Потому понимает!
Дамес оторопело поглядел на него и вдруг сообразил,, что к чему. Теперь понятно стало, зачем Евлампий Максимович полночи сегодня к нему на двор ломился — видать, не с пьяных глаз...
— Что скажешь, голубчик? — спросил Капусткин. — Все ли здесь так было?
С удовольствием услышав, как стоявший рядом Сигов затаил дыхание, Дамес медлительным взглядом обвел горницу, поелозил в задумчивости сапогом по лоскутной тропинке, будто расправлял на ней складочку, и ответил:
— Не все так было!
— Ты подумай сперва! — вскинулся Сигов. — Чта горячку-то порешь?
— Картинки этой не было, — продолжал Дамес, подходя к стене, где медведь в шляпке коварно подмаргивал вислогубой деревянной скотинке, козе то есть. — Видите, гвоздь-то недавно всажен, — он ткнул в стену пальцем. — Дерево не потемнело еще.
— Вот и ладно, — Васильев решительно прервал готовые последовать разъяснения. — Понятно все.
— Тут, конечно, и получше все устроить можно, — вступил в разговор Платонов. — Но не погрешим ли мы тем самым против нравственности народной?
— Как это? — не понял Капусткин.
— Ну, ежели все в образцовом будет порядке, многие матери начнут подкидывать сюда своих младенцев. И нравственность на убыль пойдет... Вот Семен Михеич и не сильно старается.