Итак, все пришло в движение, и ближайшим результатом этого движения стало устранение Антона Карловича. Многие полагали, будто ввиду предстоящих событий на губернаторской должности просто иной человек понадобился, с иным темпераментом. Но Булгаков с Барановым глубже смотрели, в самый корень. Тогда видно делалось, что мера эта не может не быть связана с окончательным удалением от государя баронессы Юлии Крюднер и опалой библейских обществ. Таким образом, устранение Антона Карловича не минутными соображениями было определено, а новым направлением всего царствования, с которым всякий порядочный человек немедля должен привести себя в соответствие.
Памятуя об этом, Булгаков и Баранов сократили до нескольких минут прощальный визит к губернатору.
Про томящегося на гауптвахте отставного штабс-капитана они уже и думать забыли. Тут другие подоспели заботы. Баранова, к примеру, лишь одно интересовало — будет ли в свите государя Михаил Михайлович Сперанский.
Для этого интереса свои имелись причины.
Десять лет назад опальный государственный секретарь Сперанский проживал в пермской ссылке. В Перми с ним обошлись нельзя сказать чтобы очень ласково. Поскольку в присланном указе изгнанника предлагалось «взять под присмотр», то супруга тогдашнего губернатора Гермеса, Анна Ивановна, приняла это к буквальному исполнению. Она и вообще была строга, Анна Ивановна. Всю губернию под каблуком держала. Сам губернатор, возможно, по причине своей коммерческой фамилии, больше торговлишку наставлял. А она всей внутренней политикой ведала. И даже отчасти — внешними сношениями. Чисто Марфа Посадница!
Получив предписание, Анна Ивановна сказала: «Ишь!» И посадила в переднюю квартиры Сперанского двух будочников. Кроме того, дабы больнее уязвить бывшего государственного секретаря, она подкупала мальчишек леденцами и орехами, и те бежали за Сперанским по улице, обзывая его «Государевым изменником» или «Польёновым охвостьем». А один пьяный чиновник, выгнанный со службы за пьянство, сидел под его окнами на тумбе по все дни и распевал псалом: «На реках вавилонских сидехом и плакахом...» И будочники чиновника не гоняли.
Некоторые чиновники, в том числе и Баранов, ему даже на улице не кланялись. Одни только семинаристы его почитали, ибо он был из таких, как они сами. Да еще ходил к нему один инок, добрейший отец Иннокентий.
Тем временем сам Гермес, обуреваемый сомнениями, тайком от жены написал письмо министру полиции Балашову, испрашивая разъяснений, как понимать слова о взятии под присмотр. Балашов ответил: «Взять под присмотр означает содержать бывшего государственного секретаря как действительного тайного советника».
По всей Пермской губернии ни одного тайного советника не имелось. Сам губернатор был статский. Тотчас исчезли со своего поста будочники, прихватив с coбой любителя псалмов, и мальчишки приутихли. А через несколько дней внушительная процессия во главе с самим Гермесом отправилась на квартиру Сперанского приносить извинения. Сперанский встретил их в домашнем шлафроке, приветствовал, едва приподнявшись со стула, легким наклонением головы и извинений не принял. Баранов, бывший участником этого визита, так о нем впоследствии вспоминал: «Чувство стыда смешалось во всех нас с чувством страха...»
Теперь первое чувство было позабыто, но последнее давало временами о себе знать, ибо Сперанский вновь находился в Петербурге у дел. Причем возвращение его в столицу странным образом совпало с опалой Гермеса. И Баранову казалось, что Сперанский его при встрече непременно узнает. И тогда... Память у бывшего государственного секретаря была преотличная — и на добро, и на зло. В этом, помимо прочего, убеждал такой случай. Уезжая из Перми, Сперанский сказал провожавшему его отцу Иннокентию: «Буду я счастлив, добрейший отец, будете и вы счастливы!» Никто тогда не придал значения этим словам. Однако скромный инок через четыре года стал вдруг настоятелем Псково-Печерского монастыря, а затем получил викарную кафедру в Москве и архиепископство на Волыни.
А Антон Карлович, уезжая, ничего такого никому не сказал. Даже Васильеву. Просто сел в коляску и покатил на запад, в родную Курляндию. И пыльное облако с немощеной мостовой устремилось за ним, словно насмешка над всеми его мечтами и начинаниями, которые с такими людьми, как Булгаков и Баранов, осуществлены, конечно, быть не могут.
Обыватели стояли у ворот, глядя вслед отъезжающему губернатору. Тревога, обычная при любой перемене власти, лежала на их лицах. Неожиданно, уже у самой заставы, чья-то курица метнулась под колеса его коляски. Кучер не успел придержать лошадей, и бедная несушка, хрипя, поволоклась по улице, затрепыхала смятыми крыльями с кровью на перьях.