Пока Мосцепанов молчал, Сигову припомнился случай со штейгером Сидором Ванюковым. Тот во хмелю ударил ножом солдата, да и уложил насмерть. Судьба ему была прямая — на каторгу идти. Но как заводу такого нужного человека лишиться? Вот и пришлось за- место него другого отправить. Не по закону, конечно, но что делать. Подучили одного мужика наговорить на себя, обещались, что возвернут после и озолотят, дали
бабе его пару красненьких — и все. Мужика выбрали простого, темного. От такого хозяйству убыток невелик. Да и Ванюков теперь по струночке ходит. Потеет, как каторжный, и денег не просит. Мосдепанову же это все едино, пронюхал и написал. Обошлось, однако, но могло и не обойтись, окажись кое-кто в Перми понесговорчивее... Те же письма, что Мосцепанов в столицу отправлял, возвращались с резолюциями к берг-инспектору Булгакову, а затем прежним путем доходили все к тому же Платонову. Тот сообщал, что жалоба не подтвердилась, из Перми посылали соответствующую бумагу, и дело за решенностью своей сдавалось в архив.
Но так все могло обходиться до поры до времени. Сигов и Платонов частенько поговаривали о том, как бы Мосцепанова с заводов "удалить. Только как? Он здесь уже лет шесть жил и никуда уезжать не собирался, хотя сулили ему от конторы за дом такие деньги, каких его хижина и вполовину не стоит.
— Коли вы ревизию производите, — проговорил наконец Сигов, — то поначалу сами бумагу пожалуйте, от кого присланы... От кого вы присланы-то?
В ответ Евлампий Максимович простер к потолку желтый от табака указательный палец:
— От него!
IV
Два следующих дня Евлампий Максимович просидел в библиотеке заводского училища. В этом училище он сам без малого четыре года наставлял отроков в математике и прочих науках, пока не был отстранен от должности распоряжением Сигова. Тот как-то явился на занятия пьяный и потребовал назвать нерадивых учеников, чтобы тут же их наказать. Евлампий Максимович от этого уклонился. Тогда Сигов ударил палкой ближнего ученика, который, как на грех, самым был изо всех прилежным. Евлампий Максимович тоже телесными наказаниями не брезговал, но такого поношения не мог стерпеть — сгреб управляющего в охапку и выбросил за порог. А тот на Евлампия Максимовича давно зуб имел за обличение училищных непорядков. Но как же их не обличать? Ученики не имели ничего, ходили в лохмотьях, хуже нищих. Спали на голом полу. Ни шапок не имели, ни платков нашейных. На улицу не в чем было
выйти, от чего происходили ущерб в здоровье и потеря охоты к ученью...
Вечером 23 мая, просмотрев в училищной библиотеке папку с высочайшими манифестами и сделав нужные выписки, Евлампий Максимович сел наконец за стол. Для вящего воздействия он решил написать прошение на высочайшее имя. В верхней части листа, отступив от краю, Евлампий Максимович крупно вывел титулатуру: «Всепресветлейший, державнейший, великий государь император Александр Павлович, самодержец всероссийский, государь всемилостивейший!» Отступил еще и объяснился буквами помельче: «Просит дворянин, отставной штабс-капитан Евлампий, Максимов сын, Мосцепанов, а о чем, тому следуют пункты». Как человек военный, он во всем любил порядок и даже покойнице-жене писал письма не абы как, а по пунктам. И от нее того же требовал.
Поставив цифру «I», Евлампий Максимович написал ниже: «Благодетельный помещик, его пр-во Николай Никитич, г-н Демидов в 1806-ом году приказал устроить воспитательный дом в Нижнетагильских заводах своих для соблюдения незаконнорождаемых младенцев. Я, не одиножды будучи в сем воспитательном доме и зная, что г-н Демидов пребывает в Тосканском герцогстве посланником, извещаю об усмотренном мною».
На мгновение Евлампия Максимовича охватили воспоминания, пронеслись смутной чередой картины минувшего, и трудно стало определить, что относится ко второму пункту, что к третьему, а что к четвертому. В задумчивости он подошел к окну и увидел дядьку Ере- мея, рвущего листья со смородинового куста. Еремей придерживался старого закону, крест знаменовал двумя перстами, табаку не курил и чай пил только смородиновый.