Между тем длинная вереница колясок и верховых потянулась по Сибирской улице вниз, к Каме. Толпа повалила вслед. Разнесся слух, что государь направляется в летний Преображенский собор, где будет служить сам преосвященный Дионисий, епископ Пермский и Верхотурский.
Татьяна Фаддеевна, смущенная множеством народа, подумала, что сегодня ей прошение никак подать не
удастся. Нужно было подождать до завтра. Дождичек опять начал накрапывать. И, поразмыслив, она к собору не пошла — все равно не протолкаться туда, а пошла к свояченице, у которой остановилась в Перми и которая, озябнув, еще два часа назад домой воротилась.
Прокатилась, чеканя шаг, мимо Татьяны Фаддеевны караульная рота, и пустынно, холодно стало вокруг, как в первый день творения.
Вступив в собор, государь занял место подле правого клироса. Во все время службы он нередко творил знамения и ни на секунду не отвращал взор от алтаря. Это приметили многие, в том числе протоиерей Капусткин, располагавшийся неподалеку в группе высшего городского духовенства. До сего времени он относился к государю с некоторой настороженностью, причиною которой было высочайшее покровительство всяким сектам и библейским обществам. Правда, устранение Антона Карловича позволяло предположить в скором будущем радостные перемены. И теперь Капусткин решительно утверждался в основательности своих предположений. Он потихонечку толкнул стоявшего рядом петропавловского протодьякона и шепнул, указуя бородой на государя:
— Какой пример для тех классов православного народа, которые общему уставу церковного благочиния покоряться не желают!
При этом Капусткин вспомнил двух человек, относящихся к таким классам: бывшего губернатора Криднера и отставного штабс-капитана Мосцепанова. И подумал: «Слава богу, что один бывший, а другой отставной...»
Между тем, Евлампий Максимович был уже не просто отставной, но, можно сказать, бывший отставной.
После службы государь поехал на отведенную ему квартиру в доме Булгакова. Народ, однако, не отставал. До полуночи, поднимаясь от ужина, государь пять раз выходил на балкон. По углам балкона горели фонари. На дождевой измороси их свет был хотя неверен, но плотен, и народ внизу обрисовывался смутно. Ни одного лица в отдельности не видно было, лишь общее беспорядочное шевеление, воздевание рук и взлетающие картузы. Один вознесся совсем рядом и, падая, зацепился за фонарь. Государь снял картуз, положил в него, взяв у адъютанта, горсть серебряных полтин и бросил все вниз. Толпа зашумела. Сразу несколько картузов, фуражек, одна шляпа порхнули через перила и упали государю под нога. Прибежавший адъютант стал скидывать их обратно, а полтины государь бросал отдельно. Но шапки все летели из темноты, как бабочки на свет. Одна погасила фонарь, другая задела государя по лицу. Он швырнул еще горсть монет, пытаясь уловить звон металла о булыжник, но звона не было, монеты падали в мягкое. А может, шум и крик все заглушали. «В сущности, народная любовь подобна женской, — подумал государь. — Она так же назойлива и эгоистична...»
Он холодно, одними губами, улыбнулся в темноту и ушел с балкона. Шум, однако, не стихал, делался все требовательнее, и тогда у флигеля, где поместилась караульная рота, одинокий голос прокричал тонко и чисто:
— К ружью-у!
И Евлампий Максимович, без сна лежавший в своей камере, тут же соскочил на пол, будто лежанка под ним горбом прогнулась. В этом крике почудилась ему грозящая государю опасность.
А в дальней комнате булгаковского дома камердинер уже раскладывал на кровати походный матрас, всегда сопровождавший государя в его путешествиях. Этот матрас, очень одобряемый лейб-хирургом Тарасовым, был набит соломой и имел ложбинку посередине. Камердинер положил в головах сафьянную подушку, пахнущую свежим сеном, в ногах — сафьянный валик, а под правую руку другой валик, поменьше, потому что государь имел привычку спать на одном левом боку.
XL
Утром рыбаки принесли к берг-инспекторскому дому живого осетра необычайных размеров. Государь осмотрел осетра, дав рыбакам по беленькой, и велел оставить его их семействам на прокормление. Затем,
после развода гарнизонного батальона, он отстоял полную литургию все в том же полюбившемся ему Преображенском соборе и уже до ночи не выходил из дому, принимая депутации духовенства, чиновников и купцов. При этом были розданы многие награды, а городничему даровано счастливое право носить общеармейские эполеты.