Государь посмотрел на арестанта:
— Какие же чувства водили вашим пером? Месть? Обида? Или жажда ложно истолкованной справедливости?
— Истину наименовали ябедой,—сказал арестант,— а ложь облекли одеждою истины...
— Допустим... Но что было вашим побуждением?
— Ангел господень, — оказал арестант.
Государь с улыбкой повернулся к губернатору:
— Я предполагал нечто в этом роде. Каков же приговор?
— Лишение чинов и ссылка на поселение, ваше величество.
— Приговор отправлен на конфирмацию правительствующего сената, — дополнил Булгаков.
— Что ж, — отвечал государь. — Когда говорит закон, монарх умолкает.
— Изволите осмотреть помещение, ваше величество? — спросил Баранов.
«Любопытнейший образец,—думал между тем государь. — Смесь кляузника и юродивого... Когда еще изживем мы подобные феномены!»
— Помилуйте, — развел наконец он руками. — Не довольно ли на сегодня!
И, резко поворотившись, пошел к выходу.
Евлампий Максимович не сразу понял, что произошло.
Уже нарушилась почтительная тишина, раздались голоса, смех, кто-то обронил шляпу, кто-то зацепил шпагой соседа — мундиры и сюртуки сомкнулись за спиной государя, потекли, колеблясь, к воротам. Дрогнули и расслабились в руках караула отяжелевшие ружья. Офицер вытер перчаткой мокрый лоб. А Евлампий Максимович все стоял рядом с безучастным лекарем, не веря свершившемуся на его глазах и надеясь, что государь, отдав какие-то спешные распоряжения, еще вернется. Ведь еще ничего не сказано было между ними. И те слова, которые нужно было произнести, лишь зрели, подступали к горлу. А слова, которые он успел- таки сказать, были мертвые слова, истертые, ветхие, употребленные уже на бумаге, недостойные минуты. А после открывшегося родства не ими должно было говорить, иными.
Но государь уже шел к воротам, шел прочь от него, невозвратно уходил — навсегда.
Тогда он бросился вслед, протягивая забытое прошение.
Перед ним никого не было, дорога была свободна. Солдаты стояли в стороне, чиновники ушли вперед, и ему удалось пробежать до середины двора.
— Государь! — закричал он. — Ваше величество, остановитесь!
Белый плюмаж колыхнулся в воротах и исчез.
Шедший позади всех прапорщик Зимний повернулся, схватил Евлампия Максимовича за плечи:
— Дурья твоя голова! Чего раньше-то думал?
Евлампий Максимович рванулся, затрещал сюртук, и один рукав остался у прапорщика. Но уже набежали сзади, навалились, скрутили, и кто-то ловко выдернул у него из руки три листочка от лекарского Евангелия.
— Пилаты! —кричал он. — Прочь от меня!
Солдаты втащили его в коридор гауптвахты, отдирая пальцы от дверных косяков, замкнули ворота с решетчатым верхом.
— Пускай здесь посидит пока, — раздался за воротами голос начальника караула. — В камере-то окно имеется. Не дай бог услышит кто!
— Поручик!!—крикнул Евлампий Максимович.— Я имею сообщить его величеству особенную, великую тайну!
Хлопнула входная дверь, и темно стало в коридоре.
Евлампий Максимович толкнулся грудью в ворота, как птица в стекло, — больно сделалось груди. Тогда, вытянувшись во весь рост, он в ярости начал трясти верхние брусья, сложенные в виде полуциркуля. Посыпалась штукатурка, и брусья, раскачавшись в своих гнездах, вдруг вылетели, попадали на пол вместе с проржавевшими гвоздями. Был полуциркуль, словно солнце заходящее, и вот не стало его, закатилось солнышко.
Сжимая в кулаке выпавший брус, как только что сжимал прошение, Евлампий Максимович замер перед воротами. Сердце играло в груди, и это была опасная игра, будто над пропастью. Холодом тянуло оттуда. Но тут он заметил вверху, у притолоки, малую щелочку. Полоска света, истекавшая от нее, внезапно развиднелась, превратилась в пятно. Это пятно брызнуло во все стороны колючими лучами, и в нем прочертился знакомый лик — государев, ангельский. И голос от него исходил.
Сразу стало тихо, покойно, и они долго говорили про все, и все Евлампий Максимович смог выразить словами, а государь понял все.