Но в точности никто ничего не знал.
XLVII
На протяжении всего повествования я несколько раз признавался в своей неосведомленности, касающейся отдельных лиц и обстоятельств. Признаюсь еще раз — какой из перечисленных слухов следует признать истинным, мне неизвестно. И в документах Пермской губернокой архивной комиссии никаких указаний на этот счет не сохранилось. Возможно, впрочем, что были в деле № 504 из фонда № 297 еще какие-то бумаги, проливающие свет на эти события, но извлеклись оттуда впоследствии чьей- то небескорыстной рукой.
Однако, если вдуматься, последний слух не столь уж и невероятен. Он, в частности, подтверждается одним косвенным свидетельством, имеющимся в документах эпохи.
А именно, в показаниях некоторых лиц, проходивших по делу о возмущении 14 декабря, мельком упоминается некий Мосин-Панов, который будто бы с пистолетом в руках призывал петербургскую чернь поддержать мятежников. Отыскать его не удалось — то ли скрылся, то ли погиб под картечью, и тело его вместе с другими девятью сотнями тел было опущено под невский лед. Но вполне возможно, что этим человеком был наш Евлампий Максимович, чья трудная для уха фамилия могла прозвучать и так в кровавой сумятице того дня.
Но утверждать это наверняка я, разумеется, не берусь.
«И что же? — может воскликнуть читатель, добравшись наконец до последней страницы. — К чему вы все это рас I сказали? Глупец он, ваш Мосцепанов, и не стоило ради него огород городить!»
Может быть, и так.
Но разве печать времени, отметившая жизнь глупца, делается от этого бледнее? Иной умник не пронесет на себе в такой сохранности этого бесценного знака. И потому я выбрал для рассказа историю отставного штабс-капитана Мосцепанова, припомнив, как это часто бывает в подобного рода историях, разные попутные происшествия, и рассказал обо всем бесхитростно, с надеждой и сожалением.
И вообще — с верою лучинка чем не свечка?
«Разве на свете сотворено два
Адама — Адам-господин и Адам-раб?»
Из манифеста Общества ревнителей вольности
«А каким образом возникли сред» молодых людей пагубные сии мечты, есть истинная тайна, и в здешнем месте — непроницаема...»
Из письма управляющего Чермоз ским заводом И. К. Поздеева к X. Е. Лазареву от 8 февраля 1837 г
I
Петр Поносов, помощник учителя при чермозском горнозаводском классе, приехал в Пермь на исходе Светлой недели, в конце апреля, когда любой, самый что ни на есть захудалый, городишко имеет вид благостный и опрятный. Отшумел праздник, но и труды еще не начались. Тихо в городе, покойно. Заперты двери присутственных мест, лавки на улицах торгуют вполсилы. И лишь на Нижнем рынке, у Камы, торг идет вовсю. Трещат сходни, суетится речной люд, трутся бортами о причалы заводские коломенки, пришедшие по чистой воде в губернию с разным товаром. Весна выдалась поздняя, холодная. Только-только начинает распускаться листва на березах Загородного сада, но в полях за слободами уже бродят грачи, и скворцы сидят на вершинах заставных обелисков.
Петр возвращался домой из Юго-Камского завода, куда был командирован для снятия абриса с тамошней гвоздильной машины — такую же машину вотчинное правление помещиков Лазаревых давно собиралось поставить в Чермозе.
В Перми он поселился на заездном дворе у Нижнего рынка и ехать дальше не спешил. Что Чермоз? Таких заводов по Уралу не один десяток насчитать можно. А тут
выпал случай пожить в настоящем городе. Одному пожить, без присмотра. Какой-никакой город, но губернский, со всем тем, что столице губернии иметь положено: с гимназией и пожарной каланчой, с благородным собранием и тюремным замком, с будочниками, чиновниками, монахинями, купцами, ссыльными поляками, офицерами гарнизонного батальона и прочим пестрым народом, какого в Чермозе вовек не встретишь.
С утра Петр толкался на Нижнем рынке, потом сидел в трактире или бесцельно слонялся по главным улицам. Побывал в Петропавловском соборе и в Преображенском летнем, где дьячок за копейку показывал место у правого клироса, на котором двенадцать лет назад стоял у литургии сам покойный государь император Александр Павлович.
Петру все время казалось, что вот сейчас, сегодня, произойдет какая-то особая, необыкновенно важная встреча, удивительное знакомство, после которого разом переменится вся его жизнь. Когда еще и меняться жизни, как не в двадцать лет! Он и сам не знал, что это будет за встреча, но вглядывался в лица прохожих то с любопытством и даже искательностью, а то, напротив, изображал неприступность, поджимая губы и напруживая переносье. При этом над правой его бровью чуть заметно белел маленький серпообразный шрамик. Шрамик этот он получил еще в детстве, когда вместе с другими учениками чермозского училища ходил дробить руду у печей — был, что говорится, в рудотолках.