Имя это Петр хорошо знал. Да и многим в Чермозе оно еще было памятно. Лет сорок назад перед Нормац- ким трепетала вся Кама от Сарапула до Перми. Кое-кто из купцов приспосабливал даже на своих коломенках —
плоскодонных барках — маленькие пушчонки. А лазаревские приказчики, отправляясь в Нижний и на Макарьевскую ярмарку, с головы до ног обвешивались оружием. Теперь же остались лишь байки о грозном предводителе «гурек», камских разбойников. Рассказывали, как он переодетый к самому губернатору явился. Или как однажды солому заговорил, чтобы не горела, когда осадили атамана в его островном замке и спалить хотели. Колдун он, будто, был. Отрежет у убитых стражников уши и бросит в лесу. А уши эти по снегу его следы заметают. И еще всякое рассказывали... У Семена, однако, Нормацкий вовсе был не таков. Он только и делал, что произносил пылкие речи о пагубности тирании, сравнивая себя с Брутом, Вадимом и Марфой Посадницей одновременно, а больше ничего не совершал. И еще Петр заметил, что Нормацкий в поэме походил на самого Семена — так же был говорлив, честен и суматошен.
— Хорошие, я полагаю, стихи, — весомо проговорил Лешка, воспользовавшись очередной паузой, — но для нас, увы, бесполезны. Атаманы нам не пример. Не кистенем действовать должно.
Семен обиделся:
— Да ты и не слушал совсем! Нет у него кистеня, одна сабля.
— Это все одно, — махнул рукой Лешка. — А твоя поэма и тем еще не годится, что ее на театре представлять нельзя... Мне же вчера посылочка в библиотеку явилась...
— Что за посылочка? — полюбопытствовал Петр.
— Пиес собрание Иван Екимыч прислал. Он ведь по нравственному совершенствованию более радеет, чем братец его.
— И как пиесы?
— Да я не смотрел еще. Может, соберемся днями, почитаем? Мы ж давно хотели к престольному пиесу разыграть.
— Ладно, — сказал Петр. — Завтра и соберемся.
VI
В библиотеке, кроме Лешки и Семена, сидел еще один ученик горнозаводского класса — Федор Наугольных. Он молча улыбнулся Петру и вновь склонился над
книгой. Сейчас, под вечер, особенно заметна была желтизна его лица, происходившая, как утверждал Федор, от болезни печени. Но в училище, куда он отдан был пятнадцати лет от роду, это никого не интересовало, и Федора сразу прозвали «муллой». Может быть, именно во искупление басурманской своей клички он лучше всех успевал в законе божьем и считался любимцем отца Георгия. Одно время тот даже склонял его к поприщу духовному, обещая ходатайствовать о вольной.
— Ну, что пиесы? — опросил Петр. — Смотрели уже?
— Как тебе оказать, — Лешка выглядел смущенным.— Я их полистал сегодня... Впрочем, сам разберешь.
Читать вслух вызвался Семен. Лешка передал ему книгу, и Петр с удивлением отметил, что книга эта — рукописная. Очевидно, по выбору Ивана Екимовича пиесы 'были переписаны в н<ее из разных мест. Первой шла пиеска под названием «Портрет героя, или Подарки», Эпиграф следовал такой: «Цветы — дар для человека, а доброе дело — цветок для бога». Действующих лиц насчитывалось всего двое — помещик Мудров и его дворовый человек, садовник Фрол. Сцена, согласно указанию, представляла собой кабинет с креслами и столом, на котором «видно несколько книг, покрытых накладной бронзовой дощечкой». Книги должны были, по-видимому, показать образованность их владельца.
Петр сидел напротив одного из книжных шкафов, и глаза его невольно скользили по знакомым корешкам. Библиотека в Чермозе была порядочная, хотя пополнялась от случая к случаю и без всякой системы. То вдруг приходила кипа французских журналов, у которых и названия никто разобрать не мог, или являлась никому в Чермозе не нужная лоция Финского залива, а за ней — «История сербов в Вене». Или совсем черт знает что, какая-то «Грамматика экзорции», притом на латинском языке.
Действие в пиеске разворачивалось следующим образом.
Утро. Мудров читает в газете о вступлении войск Паскевича в мятежную Варшаву. Появляется Фрол с большой корзиной цветов. «Что это ты, братец?» — спрашивает Мудров. Тут выясняется, что, радуясь победе русского оружия, он забыл о собственном дне ангела. Растроганный преданностью садовника, Мудров рассказывает ему о взятии Варшавы. Фрол вспоминает, как он брал Варшаву сорок лет назад, иод водительством графа Суворова-Рымникского. Мудров поражен. Он видит перед собой героя! «Ты и на валах был?» — интересуется он. «Был, барин», — отвечает садовник. «И в Пражском предместье?» — «Так точно, барин, довелось!» Обнаружив это, Мудров заключает Фрола в объятия и горько сожалеет, что не знал за своим слугой такого геройства. Затем он со слезами принимает корзину цветов, произнося при этом слова, вынесенные в эпиграф.