— «Провидение, или Соблюденная невинность», — объявил Семен название следующей пиески и оглядел публику.
— М-да-а, — вздохнул Лешка.
— Нечего удивляться, — сказал Петр. — Рука Ивана Екимыча тут сразу видна. Он же не случайные какие пиесы нам отослать изволил, а со смыслом. Может, и переправил что.
— Если и нам переправить, — предложил Семен. — Ну, скажем, так. Когда Мудров обнимает Фрола, тот внезапно срывает с себя приклеенную бороду. — Семен вскочил из-за стола. — Вместо садовника предстаем атаман Нормацкий! Можно и дальше присочинить.
— Дальше и сочинять не надобно, — резонно заключил Лешка. — Дальше будет сотня розог, а то и рекрутская квитанция господам владельцам за их дворового человека Семена Михайлова Мичурина.
— А еще и так можно, — не сдавался Семен. — Герою в пиеске какое-либо словечко придать. Из тех, что начальство наше употреблять любит. Вот, скажем, Клопов Алексей Егорыч. Есть у него любимое словечко?
— Есть, — улыбнулся Петр, представив, как член вотчинного правления Клопов восклицает: «Срамота ведь. Истинно, срамота!»
— Ну вот, — обрадовался Семен, — все и поймут аллегорию.
— А ведь если разобраться, — тихо вступил в разговор Федор, — в пиеске этой и так аллегория имеется.
Петр удивился:
— Какая же?
— Помещик-то не знает, каков у него дворовый человек герой. Невнимателен, выходит, к дворовым людям. Пиеска эта к исправлению нравов назначена. Вот в чем аллегория.
— Холуйская это аллегория, — объяснил Петр.
Семен и сменивший его Лешка прочли следующие две пиески, оказавшиеся еще никчемнее первой, а затем все разошлись по домам. Серьезный разговор так и не завязался. Петр быстро шел берегом пруда, и мысли его все время кружились вокруг пиески о садовнике Фроле.
Иван Екимович не так глупо составил свой сборник, как это могло показаться с первого взгляда. Ведь поди ж ты, подействовало на Федора трогательное единение помещика и его дворового человека 1перед лицом польских мятежников. Но дело не только было в этом. По пиеске действительно Фрол выше был своего владельца в нравственном смысле. И скромен, и день ангела не забыл. Но одна слеза умиления на глазах помещика не просто уравняла их, но вознесла 'Мудрова на недосягаемую для его садовника высоту. Не добродетелью, не умом возвысился помещик, а всего лишь умилением, и потому пиеска была совершенно холуйская.
Но Федора-то растрогала не столько сама пиеска, сколько то, что выбрана она была не кем-нибудь, а Иваном Екимовичем. Петр знал и за собой это возникающее порой подленькое желание найти, непременно отыскать в поставленных над тобою людях те мнимые их заслуги или достоинства, за которые они будто и поставлены над тобой. Так легче было жить.
В себе он мог подавить это желание, но вот как объяснить постыдность его другому?
VII
Петр не сомневался ни в Семене, ни в Лешке, ни в Федоре Наугольных — никому и в голову не придет выдать его. Но все равно разговор про общество нужно было заводить с каждым отдельно. Прежде всего следовало переговорить с Лешкой Ширкалиным. Петр знал его давно и доверял во всем. Правда, Семена он больше любил, но почти уверен был, что тот поймет его сразу, как только услышит про надписи на стене заездного двора и светящуюся щель в перегородке. Лешке же этого было явно недостаточно. Для убеждения его требовались доводы логические, и Петру хотелось проверить, насколько способна убеждать смутная логика его размышлений.
Он разыскал Лешку в училище около четырех часов дня. К этому времени отроки, которых тот наставлял, разошлись по работам. Согласно распоряжению Поздеева, занятия продолжались до обеда, а после ученики сидели у бумаг либо трудились в слесарне — делали скобы.
— Такие дела посуху не обговаривают, — сказал Лешка, выслушав сбивчивую речь Петра. — Айда к Архипке-котомошнику!
Архипкино хозяйство располагалось в версте от училища, на полпути к Екатерининскому заводу. В общей ограде стояли две избы — одна большая, чистая, под железной крышей, другая поменьше, неказистая. Не изба, а так, сараюшка. В первой жил сам Архип с женой и сынами. В ней же имелась особая горенка, куда заходили погулять приказчики и прочие лица служительского звания. Мастеровым и мужикам вторая избенка предназначалась. В ней помещались два длинных стола, лавки, а на стенах висели картинки: «Осада Варны», «Переправа государя императора Николая Павловича через Дунай в лодке с запорожскими казаками, перешедшими под его знамя из турецкого войска» и еще одна, изображающая пропившегося донага человека, которого тащат крючьями в подпол синие черти. Многие удивлялись, зачем Архипка держит в заведении такую вредную для себя картинку. Но Петр подозревал, что под ней веселье еще разгульнее шло, как на краю пропасти. Архипка в убыток себе ничего не делал. И с такой картинкой пропивали углежоги, кузнецы и литухи последнюю рухлядь — кафтаны и запоны, рубахи и сапоги.