— Лексей Егорыч! — позвал старший полицейский служитель. — Постой-ка.
Остановившись, Клопов заметил в руке Лобова лист бумаги, по которому тянулись строчки стихотворного столбика.
— Что это? — не без ехидства поинтересовался он. — Сам сочинил?
Всем в Чермозе было известно, что Лобов едва знал грамоте, к перу и бумаге прибегал в редчайших случаях, зато виртуозно писал ногами «мыслете», возвращаясь после праздничной гоститьбы.
Оставив без внимания этот выпад, Лобов объяснил:
— На ворота мне повесили.
От возбуждения он все время размахивал листом, и Клопов никак не мог сосредоточить взгляд на стихах. На глаза ему попались лишь первые две строчки, показавшиеся странно знакомыми.
— Выхожу сейчас со двора, — на ходу повествовал Лобов, — и стою. Налево смотрю, направо. А назад себя не смотрю. Чего мне назад себя смотреть?
Он умолк, утомленный обстоятельностью своего рассказа. Воспользовавшись паузой, Клопов рывком достиг конторского крыльца и взбежал по ступеням. Он уже ступнями ощущал идущий от земли холод.
Дальнейшая их беседа протекала в одном из помещений конторы, откуда Лобов выгнал двух копиистов, попутно обвинив их в непочтительности к начальству. Из беседы выяснилось, что в тот самый момент, когда полицейский служитель застыл у ворот, его окликнула жена. Он оборотился и увидел пришпиленный к воротам лист со стихами. Благодаря этому стихи не попали никому на глаза. В такой случайности Лобов усматривал расположение к нему со стороны высших сил. И, по мере того как в нем крепла уверенность в этом, растерянность его сменялась яростью.
В стихах речь шла о самом Лобове, о его невежестве и склонности к пьянству. Но главное, из-за чего он метался сейчас по комнате, было не это. Неизвестный сочинитель расписывал между прочим одну историю, известную всему Чермозу. Суть ее состояла в том, что Лобов сошелся не так давно с одной солдаткой, соблазнившись прелестями, открывшимися во время штрафования ее вицами за какую-то малую провинность.
— Не-ет! — кричал Лобов. — Я это та-ак не оставлю!
— Ты имеешь какие-то подозрения? — спросил Клопов.
Увы, подозрений полицейский служитель никаких не имел.
Он еще несколько времени потоптался у Клопова, а затем отправился жаловаться Поздееву. Копиисты вернулись за свои столы и, выказывая усердие, вкрадчиво зашуршали бумагами. Потом один из них, постарше, слез с лавки и подошел к Клопову:
— Вот, Лексей Егорыч. Соизвольте взглянуть.
И в руке у Клопова оказался лист все с теми же стихами.
— Откуда? — коротко спросил он.
— Утром на столе лежало. Приходим, а оно лежит.
— Читали?
— Да разве можно! Мы как увидали, что там про начальство похабно писано, так в сторонку. И ни глазком!
— Ну-ну, — сказал Клопов.
XV
Утром, в морозном тумане, у заводской плотины ударили, как обычно, в било, чтобы народ вставал и шел на работы. Глухо и коротко пролязгал в воздухе мерзлый чугун. Над Чермозом еще не рассвело, и лишь контуры церкви Рождества Богородицы начали темнеть, обрисовываясь на фоне медленно светлевшего неба.
Насвистывая, Петр шел берегом пруда. У плотины горели костры, дабы намерзающий лед не замедлял неустанного движения водобойных колес. К кострам уже тянулись мастеровые.
Возле училища маячил Семен Мичурин.
— Ну как? — сразу же спросил он.
— Как договорились. Два листа на фабрике оставил и один в конторе. А у тебя?
— Прямо на ворота ему пришпилил, — похвалился Семен.
Одеваясь, он, похоже, торопился. Одна пола его сюртука, изогнувшись самым непостижимым образом, торчала из-под шинели наружу, между нижней и средней пуговицами. Глядя на атот нелепо торчащий серый треугольничек, Петр ощутил внезапный прилив нежности к другу. Он снял рукавицу и бережно заправил полу,
будто оплошность эта требовала исключительно внимательного к себе отношения.
За ночь крыльцо училища замело снегом. Никто сегодня не ступал на него. Лишь училищный сторож Бар- клаич, прозванный так за давнюю истопницкую службу при штабе Барклая-де-Толли, которой очень гордился, попался им навстречу с охапкой дров.
Петр отомкнул висевший на двери горнозаводского класса замок, пропустил вперед Семена и вошел сам. Затем заложил изнутри дверь на крючок.
Семен прошагал к окну, глянул в него рассеянно и вдруг оборотился:
— Обидно все же, что не пошел с нами никто!
— Как же никто?—удивился Петр. — Один Мишенька обещался и не пришел. Лешка не мог, он ночью к занятиям готовился, его проверять будут. А Федор еще два дня назад к матери в Полазну уехал. Хворает она.