Первым побуждением было отказать. Потом подумалось: «А вдруг с этого и начнется приближение ее к обществу?»
Сказал:
— Хорошо, договорились. Я тебе другое принесу, такое же. Только поменьше.
Дома у него хранилось еще несколько колец, изготовленных Федором про запас.
XX
Лишь этим вечером, лежа в постели, Клопов решил на сон грядущий ознакомиться с деяниями предков и соплеменников господ владельцев. Но едва он отогнул тугую обложку «Истории армянского дворянства», как в окно тихо постучали.
Было уже часов девять, по чермозским понятиям — глубокая ночь, однако в изголовье его постели горела свеча и потому, видно, догадались, что он не спит. Отбросив одеяло и прихватив шандал со свечой, Клопов в одном белье шагнул к окну. Странно, но ни малейшей тревоги он не испытал. Скорее напротив, неожиданный ночной стук преисполнил его предчувствием чего- то приятного, какого-то нечаянного сюрприза.
Он сделал несколько шагов, и на босых ступнях будто остались холодные полоски от щелей между половицами. Оттуда, несмотря на жарко натопленную печь, тянуло ночной стужей.
Склонившись, Клопов поднес шандал к окну. От быстрого движения пламя свечи сжалось в крохотный комочек, но сразу же вновь разрослось, и навстречу за- оконной темноте вытянулась длинная, золотисто-фиолетовая луковица. Но в стекле, как в кривом зеркале, Клопов увидел лишь собственное отражение с маленькой головкой и огромным, текущим по стекольным рытвинам животом.
Он провел шандалом вдоль окна. Теперь голова стала огромной, а живот исчез совсем. Однако за окном ничего разглядеть не удавалось. Там чернели крыши, мерцал снег, и все это расплывалось в мареве свечного пламени на зеленоватом полупрозрачном стекле. Открыть окно не было возможности, мешали вторые рамы, и Клопов начал испытывать некоторое беспокойство. Главным образом от того, что стук больше не повторялся.
Он спросил:
— Кто тут?
— Я это, — отозвались снизу. — Бога ради, Алексей Егорыч, простите, что в столь поздний час!
И Клопов сразу узнал голос Лешки Ширкалина. Узнал, хотя голос его был приглушен рамами, изменен волнением и ожиданием.
Он догадался наконец отвести руку со свечой назад. Совсем близко, на уровне собственного живота, Клопов разглядел мутно белевшее лицо Ширкалина, прижатое к стеклу. И понял, что именно о Ширкалине подумал он минуту назад, когда услышал стук в окно. Ему давно уже время было прийти. Еще день — и было бы поздно.
— Ступай к крыльцу, — сказал Клопов. — Сейчас отопру.
И почувствовал, что внезапное напряжение изменило и его голос.
XXI
Утром Клопов, чувствуя себя невыспавшимся и разбитым, прямиком направился к управляющему. То, что он узнал ночью, было настолько чудовищно и настолько превосходило самые смелые его предположения, что в одиночку нести груз этого знания он не решался.
Лешка, как было условлено, уже поджидал его у конторского крыльца, переминаясь на утреннем морозце.
— В коридоре пока обожди,— на ходу бросил Клопов.— Покличут тебя!
Прежде всего ему хотелось потолковать с Иваном Козьмичом наедине.
В коридоре было тепло. Лешка присел на стоявшую вдоль стены скамью, но тут же понял, что просто так сидеть, томясь ожиданием, он не сможет. Слишком много пришлось ему пережить за сегодняшнюю ночь, чтобы просто так сидеть и ждать. Он встал, прислонился к косяку. Потом несколько раз прошелся вдоль скамьи взад и вперед. После опять сел. Еще ночью он надеялся, что никакого разговора с Иваном Козьмичом не будет, и не успел к нему подготовиться. А сейчас подходящие мысли в голову не пришли.
Он решил открыться именно Клопову и еще по одной причине. Известна была фанатическая преданность Клопова дому Лазаревых, и Лешка полагал, что член вотчинного правления постарается замять все дело, не подвергая его нежелательной для владельцев огласке. Теперь, однако, окончательно стало ясно, что прекрасное здание этого замысла возведено на песке. С привлечением к делу управляющего оно грозило принять совсем иной оборот.
В этом отчасти виноват был сам Лешка.
Когда ночью Клопов в накинутом прямо поверх нижней рубахи тулупе слушал его сбивчивые объяснения, Лешке казалось, что он понимает все, видит его, Лешку, насквозь. И, стараясь отмести эти мнимые подозрения в неоткровенности, Лешка говорил все больше и больше. В результате он рассказал все и обо всех, выговорив даже то, о чем с самого начала решил умолчать. Он хотел представить общество в невинном свете, и это ему не удалось.
Наконец, Клопов позвал его в кабинет управляющего.
Иван Козьмич сидел в большом кресле рядом со столом. Справа и слева от его коротких мощных бедер струились полоски покрывавшего сиденье желтого бархата. При появлении Лешки Иван Козьмич ничего не сказал, и лишь губы его, упрятанные в густой сивой бороде, сложились в неопределенную усмешку.