Но Лешка, находясь уже в истерическом состоянии, тут же высадил плечом одну створку. Осколки посыпались внутрь шкафа. Его таинственные недра обнажились в тусклом свете декабрьского дня. Лешка зарылся в них по плечи, а Мишенька, напрягшись, следил за стремительными движениями его рук.
Второго декабря он Лешке соврал. Никаких подозрительных маневров Петра возле шкафа подмечено им не было. Но соврал не просто так, а с определенными целями. Мишеньке стыдно было перед Петром. Стыдно не столько за само предательство, сколько за тот нелепейший ночной страх, когда он решил, что Петр собирается его убить. И ложью своей Мишенька, не решаясь ничего рассказать председателю общества, все же хотел помочь ему. Поэтому он и пустил погоню по ложному следу. С другой же стороны, Мишенька надеялся, что если бумага все же найдется — а в классе ее негде было больше прятать кроме как в шкафу, — то это будет поставлено ему в заслугу.
Но бумага так и не нашлась.
— Сбрехал, поди? —Лешка грозно взглянул на Мишеньку.
— Ей-бо, — обиженно сказал тот и перекрестился.— Ей-богу, видел!
Махнув рукой, Лешка оставил его наводить порядок в злополучном шкафу, чтобы казалось, будто стекло высадили случайно, а сам помчался в контору.
— Ну, гляди, — сказал Иван Козьмич. — До рождества тебе последний срок! Старайся... А то плохо стараешься!
— До Нового года, — попросил Лешка.
Управляющий не удостоил его ответом.
— До Нового года бумага будет у вас, — сказал Лешка, делая нажим на последнем слове.
Тем самым он намекал, что намерен передать ее не Клопову, а именно самому Ивану Козьмичу.
Тот, однако, сделал вид, что намека Ширкалина не понял.
А Лешка ощутил вдруг, что веселый праздник рождества может стать последним днем его прежней жизни. Та неизвестность, которая вынудила его постучать ночью в окно Клопову, вновь надвигалась на него, делаясь все более грозной. Возможность ареста и следствия ясно обозначилась впереди, и стук счетных костяшек в соседней комнате оборотился сухим треском полковых барабанов.
Но, пожалуй, не меньше рекрутчины и Сибири страшила перспектива отстранения от учительской должности, возвращения туда, откуда вышел.
Однако в нем уже прорастало семечко нового замысла. Это семечко обильно питали его новые надежды и тревоги, ночные кошмары, вечерние тихие мечты — вся его жизнь.
— Можно, — выслушав Лешку, сказал Иван Козьмич.— А насчет шкафа не тревожься, я устрою.
XXV
Когда Петр вернулся с Екатерининского завода, уже стемнело. Завернув домой проведать отца, он дошел до училища и поднялся в горнозаводской класс. Еще не зажигая огня, понял: что-то произошло. Одна створка шкафа мутно поблескивала, ловя пламя трубостава вдали, а другая зияла неровным провалом, уходившим, казалось, за стены училища, в ночь и темноту.
Он подошел ближе, и под ногой хрустнуло стекло.
Засветив лампу, Петр открыл шкаф, внимательно осмотрел полки. Похоже было, что в шкафу что-то искали, а затем как можно искуснее постарались это скрыть. Хотя все вещи лежали на прежних местах, в общем их расположении видны были почти неуловимые перемены.
Вновь припомнились странный разговор о театре, неловко заведенный Лешкой, растерянная физиономия Мишеньки, запертая дверь. Не манифест ли они искали тогда? Вполне возможно. Значит, и сегодня здесь были они. Стекло явно высадили не случайно.
Нет, он и предположить не мог, что Лешка собирается представить манифест начальству. Подобная чудовищная мысль ему просто в голову не приходила. Единственное, в чем, казалось, можно было заподозрить Лешку, так это в стремлении сжечь манифест, уничтожить улики. Подозрение возникло еще тогда, а теперь Петр окончательно в нем утвердился. Вот только разделить его не с кем. Можно было, конечно, рассказать обо всем Семену, но не хотелось давать ему новую пищу для обличений. Обождать нужно, проверить все. А Семен и так всех не принявших участия в затее со стихами почитал чуть ли не изменниками. Сам же Петр успех этой затеи считал сомнительным, поскольку стихи по заводу распространиться не успели, но в тот же день доставлены были в контору. И вообще, не стоило составлять тайное общество исключительно для сочинения стихов о начальстве. Но Семен придерживался другого мнения. Два дня назад он прочел Петру эпиграмму:
Как будто за разбой вчерашнего дни,
Фрол, Боярин твой тебя порол,
Но ништо, плут, тебе!
Ведь сек он не без дела:
Ты чашку чаю нес, а муха в чай влетела!
Эпиграмма эта была напечатана в старой книжке журнала, носившего диковинное название «Иртыш, впа-