дающий в Ипокрену», и живо напомнила Петру пиеску о помещике Мудрове и его благонравном садовнике.
«Надо бы эти стихи тоже по заводу распространить,— предложил Семен. — Да и про Поздеева я тут набросал кое-что. Послушаешь?» — «После», — резко ответил Петр.
Можно было написать сколь угодно стихов и расклеить их на каждом конторском окне — все равно от этого ничего не изменилось бы. Большинство тех служителей, к которым обращался Петр, никак не могли взять в толк, чего же он, собственно говоря, хочет и чем недоволен. Кормушка была довольно полна, а цепь, приковывавшая их к ней, довольно длинна. И посему они предпочитали вовсе ее не замечать. А таким людям, как Иван Ширин- кин, нужно было немедленное какое-то дело — для разговоров о вольности они не годились. Правда, в последнее время Петр начал подумывать о вовлечении в общество староверов, которых достаточно имелось в лазаревских владениях. В приверженцах двоеперстного знамения мятежный дух тлел испокон веков, и грешно было бы этим не воспользоваться...
Над столом напротив шкафа висел выполненный на большом листе абрис нарезного станка. Чтобы лист плотно прилегал к стене, нижний срез его оттягивали две деревянные рейки. Вытащив клещами несколько гвоздочков, Петр снял рейки. С изнанки лист абриса был подклеен еще одним, таким же в точности листом. Заведя снизу ножик, Петр расщепил их — склеены они были слабо и лишь по краю. Затем нащупал в образовавшейся полости листочки манифеста и извлек их.
Он, в общем-то, не сомневался в том, что манифест цел. Но для верности хотелось все же подержать его в руках. Листы волной перевесились через ладонь. Петр отогнул верхние и взглянул на подписи членов общества.
Его подпись стояла первой.
Она была проста и аккуратна, и буквы к концу ее не уменьшались в размере, шли ровной лентой с самого начала. Это, как он с удовольствием подумал, выдавало спокойствие и твердость характера. Остальные подписи нравились ему меньше. Они были изломанные и ненатуральные какие-то. А подпись Федора Наугольных даже раздражала своей пышностью. Она разлилась чуть не по всему листу, и под ней, похожие на корни букв, извивались немыслимые росчерки.
В глубине души Петр согласен был с Лешкой. Но расписки членов общества были временной мерой. Он давно про себя решил, что как только общество упрочится, можно будет отрезать и сжечь эту часть листа.
Однако до того было еще далеко. Пока решимость ревнителей вольности приходилось укреплять всеми средствами, в том числе и страхом разоблачения.
Петр взглянул на слегка покривившийся абрис. Лист, давно потерявший способность скатываться в трубочку, и без реек покорно висел вдоль стены. Тайник был надежен и опасений не вызывал. Придерживая листки кончиком ножа, Петр засунул их на прежнее место. Хотя снаружи ничего прощупать невозможно было и бумага ни малейшей выпуклостью не выдавала тайника, он постарался уложить листки так, чтобы края их совпадали с проведенными на абрисе прямыми линиями. Затем вновь подклеил листы и поставил на место рейки.
XXVI
На другое утро Петр завернул к Ширкалиным. Необходимо было решительно объясниться с Лешкой. Но дверь открыл Матвей.
— Лешка дома? — спросил Петр.
Матвей покачал головой:
— Нету... В Пермь уехал.
— В Пермь?—поразился Петр. — Зачем?
— Козьмич услал. Училища какие-то смотреть, что ли.
Петр поглядел в сонные глаза Матвея и понял, что тот ничего не знает ни о разбитом стекле, ни об учреждении в Чермозе театра с аллегорией, ни о внезапной дружбе брата с Мишенькой Ромашовым. Выпуклые глаза Матвея были спокойны. Клубы пара бились у него под ногами, вырываясь на улицу из теплой избы, и казалось, будто он, как небожитель, парит в облаке над грешной землей.
— Ты Лешку не трожь, — сказал Матвей. — Не затягивай в ватагу-то свою. У него теперь другой интерес...
Но Петр, досадливо махнув рукой, направился уже со двора.
Днем, в училище, он попробовал припереть к стенке Мишеньку. Но безрезультатно. Мишенька клялся и божился, что про разбитое стекло ничего не знает, а в клас-
се они с Лешкой заперлись тогда, спасаясь от отца Георгия. Тот будто искал Лешку по всему училищу, дабы дать таску за неверно истолкованный евангельский стих. А на вопрос Петра, почему они сразу обо всем не сказали, Мишенька отвечал, что Лешке неловко было про это дело говорить.
— А ты что же сам не сказал? — спросил Петр.
— Да он и меня упросил не рассказывать, — повинился Мишенька.
. Это похоже было на правду. В последнее время даже в беседах с друзьями Лешка слишком уж всерьез заботился о соблюдении наставнического достоинства. После экзамена в Перми он гордился своим учительским званием так, ровно звание это пожаловали ему за выдающиеся какие заслуги или подвиги.