Но теперь все можно было устроить проще и надежнее.
— Это .ж чудесно, Феденька! — сказал Лешка. — И царь Соломон не разберет. Куда там Лобову!
— Нет, ты сам попробуй, — горячился Федор, и от волнения заметнее делалась басурманская желтизна его щек.— Вот слово «рука», положим.
— Рука? — переспросил Лешка, выстраивая в памяти полузабытый ряд славянских цифр. — Рука, говоришь. Первая буква «рцы», значит. Или сотня... Так, прибавим сотню...
— Двести, пятьсот, сорок, четыре, — докончил Федор, довольно засмеялся и бросил перо.
— Хорошо, — вновь усаживаясь на лежанку, спросил Лешка, — а что мы литореей этой писать будем?
— Как 4jo? — растерялся Федор. — Все. Все, что хочешь.
— Ну, а в первую голову?
— Не знаю, пожалуй. У Петра спросим.
— А я знаю, — сказал Лешка. — Бумагу надо твоей литореей переписать. Не дай бог, попадет она кому в руки!
— Точно, — обрадовался Федор. — И кольца я новые отолью. Литореей на них весь девиз написать можно будет.
— Конечно, — одобрил Лешка.
— Послушай, — резко, всем телом повернулся к нему Федор. — Скажи по правде, неужто ты из-за того лишь двое суток здесь просидел, чтобы милого своего Ф. видеть?
Не отвечая, Лешка подошел к столу и налил белосмородиновую в два стаканчика зеленого стекла. Лунный свет позеленел в них, будто облачко набежало.
— Выпьем, — он протянул стаканчик Федору.
Тот взял его и сразу поднял вверх:
— Вольность и верность!
Внезапно Лешка опустил руку со стаканчиком:
— Ты мне обещайся сначала, что я тебя попрошу!
— А что? — спросил Федор, у самых губ уже ощущая горячее золото наливки.
— Нет, ты обещайся. Ты теперь виноват, раз в дружбе моей усомнился. Вот и обещайся!
— Обещаюсь, — Федор и в самом деле почувствовал себя виноватым.
— Ты когда в Чермоз на рождество приедешь, возьми у Петра бумагу и перепиши литореей. А старую мы сожжем. Вместе!
Лешка уже решил, что до праздника он побудет у знакомого уставщика на Екатерининском заводе.
— И только-то? — удивился Федор. — Ну и затейник ты!
Он толчком выбросил вперед и вверх руку со стаканчиком. Над листом, исписанным цифрами литореи, его стаканчик встретился со стаканчиком Лешки. Оба они крепко сжимали их в пальцах, и звон от удара получился глухой, будто шпаги столкнулись в воздухе у самых рукоятей.
XXXI
Ночью Клопов спал плохо, часто вставал и подходил к окну. Под окном чудились ему осторожные шаги и скрипение снега. От этого вспоминались разошедшиеся по заводу толки о ссыльных поляках. Они, будто, взбунтовались в Сибири и, совокупившись с инородцами, несметною силой идут теперь на Урал, дабы с корнем истребить православную веру.
Толки были пустые, но и они могли побудить заговорщиков к непредвиденным действиям. После того как он увидел знак общества на пальце конторской поломойки, ему уже все казалось возможным. Число заговорщиков могло быть сколь угодно велико и явно не ограничивалось указанными Лешкой лицами.
Да и Егор Якинцев тоже где-то неподалеку скрывался.
О многом Клопов размышлял в эту ночь, стоя у окна или ворочаясь в сбитых простынях. Чермоз, лазаревский вертоград и цветник рифейский, оборачивался ныне погибельным сосудом, мерзости запустением. Чтобы не думать об этом, он звал к себе сон. Но сна не было, а приходил страх. Все были против него. Единственная же опора его и упование, господа владельцы, были далеко и ничего не знали. Прежнее свое письмо Клопов так и оставил в столе у управляющего — пусть думает, что удалась пакостная его затея. А сам тут же, не сходя с места, написал новое и отправил до Перми с верным приказчиком. В новом письме он упомянул о задержании прежнего. В конце концов затея управляющего могла обернуться к его же, Клопова, пользе. Через какое-то время Христофор Екимович получит первое письмо и убедится в ненадежности нынешнего своего управляющего.
Клопова тревожило другое. Он вспоминал сегодняшний случай в конторе, терзаясь мыслью о том, что, может быть, в эту минуту уже собрались где-то заговорщики и держат великий совет. Они вполне могли решить избавиться от него, не ведая всей правды и лишь в нем полагая корень зла. Клопов понимал теперь, что, ринувшись преследовать Анну Ключареву, он поступил опрометчиво. Петр был неглуп и должен был сопоставить сегодняшнее происшествие с разбитым стеклом шкафа. И черт его дернул разыгрывать этот спектакль! Рассказать Ивану Козьмичу о своем промахе Клопов не мог. Лешки в Чермозе не было. Он был один, и была ночь и скрипение снега, будто крались уже к его воротам невидимые соглядатаи.
Он вышел на двор, проверил засовы и вдруг понял, как ему следует поступать.