«Поль, — чуть слышно сказала она, и имя его — такое мягкое, музыкальное — перекатилось по кончику ее языка, — Поль… Поль Палевский…»
Докки вздохнула, осознавая, что невозможно противиться его обаянию и своей тяге к нему, и если он захочет продолжить их знакомство… Она похолодела от мысли, что он может и не иметь такого намерения.
«Глупости! — одернула она себя и даже погрозила пальцем в воздухе. — Что мне с того, если какой-то самодовольный дамский угодник, наверняка повеса, к тому же военный, не пожелает продлить со мной отношения? Да у нас и нет никаких отношений — один танец ничего не значит…»
Но она лукавила сама с собой, потому что уже понимала, что ей будет очень обидно, даже больно, ежели он более не обратит на нее внимания, хотя дальнейшее общение с ним могло привести к весьма неприятным для нее последствиям. Если ей не простили даже приятельских отношений со Швайгеном, то интерес к ней знаменитого генерала и самого желанного жениха и вовсе вызовет небывалую суматоху среди барышень и их воинственно настроенных матерей. Но куда более Докки страшило совсем другое: опасность увлечься мужчиной, с которым у нее ничего не могло быть.
Она потрясла головой, выпила еще полстопочки и, не желая рассказывать Афанасьичу о Палевском, вновь пустилась в путаные жалобы на сплетниц.
— Ох, — хныкала она, основательно осоловев от «холодненькой», пережитых волнений, усталости и чувствуя себя бесконечно несчастной, — они все меня ненавидят! Афанасьич, миленький, ты мой лучший друг… Мне так плохо…
Она жалобно посмотрела на него — единственного преданного ей человека, с которым только и могла быть откровенной. Как раньше, при жизни мужа и в годы одинокого вдовства, так и теперь она надеялась получить от него сочувственный отклик и услышать успокаивающие речи.
Афанасьич, внимательно выслушав все причитания барыни, подумал, пригладил усы и сказал:
— В людях зависть завсегда сидит. Что у кого лучше есть — другие пережить того не могут. Грех это, но человек греховный по природе своей, и бороться с тем никак невозможно. Будь вы с мужем, досадовали б, что муж есть. Вдова — значит, хорошо ей без мужа. Деньгам завидуют всегда, а уж успеху у мужиков… Бабы тому испокон веку бесятся и всякие скверны пакостят. Так что живите, барыня, как вам удобно, гнилые языки не слушайте и себе по уму и сердцу поступайте. Говорить же будут всегда, что б ни сделали. В монашки пойдете, деньги раздадите — и в том найдут подозрение, что выгоду какую себе нашли. Людей не исправишь. И вот что я скажу, барыня: замуж вам пора. Все вон с бабами сидите — и досиделись. А муж — он защита. Да и при своей семье, детишках некогда будет кого попало слушать, — завел слуга свою вечную тему. — Неужто из всех кавалеров ни одного подходящего?
Афанасьич все эти годы уговаривал Докки не куковать в одиночестве, а выйти замуж, но за хорошего человека. При этом он весьма ревностно относился к ее поклонникам и всегда находил в них множество недостатков. Вольдемара он вообще терпеть не мог, называл его нудьгой зеленой и бездельником, с чем Докки в глубине души была очень даже согласна.
— Барон Швайген, — промямлила она с учетом того, что Афанасьич не раз видел барона в их доме. — Хороший человек.
— На кой нам ляд немчура? — заметил слуга и подлил ей еще «холодненькой». — Оп-оп!
Проследив, чтобы барыня выпила, поднес ей очередной огурец, сам выдохнул, глотнул и понюхал корку хлеба.
— Немцы — все одно не про нас. Душа у них для нашего человека потемки. Дело, то есть, темное. А с кем это вы там отплясывали, что родня ваша вся взбаламутилась? — как бы между прочим спросил Афанасьич, от которого трудно было что-либо скрыть.
— Ну, один генерал, — уклончиво сказала Докки. При воспоминании о графе опять у нее опять все расплылось внутри, и она поспешила добавить, чувствуя, как у нее заплетается язык:
— Н-ничего особенного.
— Тогда нечего болтаться попусту, время проживать, — Афанасьич поднялся и стал убирать рюмки и закуску. — Поедем в Залужное, а эти пущай здеся как хотят.
— Да, н-нужно уезжать, — согласилась она и, пошатываясь, встала. — Только м-мне обязательно нужно б-будет… на вечер к Санеевым — они м-меня пригласили, — а потом б-будет бал, на котором…
Неожиданно Докки показалось крайне важным пойти на предстоящий через неделю бал и показать всем, что ей решительно все равно, что о ней думают и говорят. Поспешный отъезд показался ей постыдным бегством. Она решила покинуть Вильну красиво, разбив — как подсказали сплетницы — как можно больше сердец. «Да, точно, — сказала себе Докки, и мысль эта пришлась ей весьма по вкусу, — сошью себе новое… сногсшибательное платье. Непременно сошью и покажусь в нем на бале. И даже если Палевский… если он не захочет со мной танцевать, то я — назло ему… назло всем — буду выглядеть обольстительной… загадочной…»