Монтаж: сначала - крупный план: секунда, разросшаяся до бесконечности; повествование идет со скоростью прямого действия, т. е. с той скоростью, с какой долбит поп Павкиной головой о стену. Герой не успевает пикнуть, как все уже свершается. Мы не заметили, а уж прошла целая минута, и уже перед нами общий план, общий абрис: избили, выбросили в коридор. И тут мы не заметили, как прошел целый день. Теперь мы видим уже не общий план даже, а сверхобщий:
здорово попало Павке и от матери. И после этого символического отсыла опять-таки сразу, без перехода - новое конкретное, четкое действие: пошла в школу... На протяжении пяти строк трижды переменился масштаб; общее смешалось с частным; мгновение - с протяжением; сиюминутное - с завтрашним и всеобщим.
Принцип повествования - совмещение разных планов. Островский описывает волосы Риты Устинович, в следующей фразе говорит, что Сережа Брузжак "узнал от нее очень много нового" (общий план!), а потом, сразу, показывает тюк литературы и маленькую книжку комсомольского устава, переданные Ритой Сереже. Этот-то принцип и позволяет Островскому после крупноплановых эпизодов жизни Корчагина, неожиданно свертывая действие, сообщать: "Два года повертелся Павка на этой работе..." "Уже год носился по стране Павел Корчагин..." "Прошло два года..."
Сталкивается, смешивается мгновенное и бесконечное. Во фразе. В абзаце. В главе. В целой книге, построенной как бы из конечных, мозаичных, точечных эпизодов, сквозь сочленения которых просвечивает текучее время, а здесь, внутри эпизодов, внутри сознания - времени не замечают, его нет, и сама категория времени не нужна.
Этот принцип определяет у Островского манеру видеть вещи. Целое у него неожиданно составляется из крупно увиденных частностей, частей, частиц. Видит - часть, не целое. Не говорит: он шел. Говорит: тяжело переступали ноги. Не трамвай бежит по улице Киева - вагон трамвая: конкретная часть целого. Не Павел повернул коня - жесткая узда повернула коня. Не Павел смотрел на Климку - два огромных блестящих глаза смотрели. Не Павел купался - загорелое изгибающееся тело плыло на середину озера. Бандит, который нападает на Павла в Киеве, не имеет лица, но только части лица: большой череп, могучую челюсть, черноту бороды... Он душит Павла: мы видим только пальцы, обхватывающие шею...
Целое складывается из частиц. Действие - из жестов. Движение - из точек.
Быстро попрощались. Цепко схватился за железные поручни паровозных ступенек.
Полез наверх. Обернулся... Именно это ступенчатое, прерывистое, скачущее движение от частного к общему создает - в лучших сценах повести то неповторимое ощущение обезоруживающего наива, которое, между прочим, заставило американских критиков, весьма придирчиво судивших "Как закалялась сталь" по ее выходе в Америке, признать за писателем Островским "дар символической недоговоренности".
Одна из лучших сцен повести - известие о смерти Ленина - всецело обязана своею силой этому принципу восприятия целого по частям:
"Телеграфист быстро записал прочитанное и, бросив ленту, оперев голову на руку, стал слушать: "Вчера в Горках скончался..." Аппарат стучит точки, тире, опять точки, опять тире, а он из знакомых звуков уже сложил первую букву и занес ее на бланк, - это была "Л". За ней он написал вторую - "Е", рядом с ней старательно вывел "Н" дважды подчеркнул перегородку меж палочками, сейчас же присоединил к ней "И" и уже автоматически уловил последнюю - "Н"...
Аппарат продолжал стучать, но случайно наткнувшаяся на знаковое имя мысль вернулась опять к нему. Телеграфист еще раз посмотрел на последнее слово - "ЛЕНИН". Что?.. Ленин?.. Хрусталик глаза отразил в перспективе весь текст телеграммы (хрусталик - не глаз! - Л. А.)... Несколько мгновений телеграфист смотрел на листок... Он повернул к своим товаркам помертвевшее лицо, и они услыхали его испуганный вскрик:
- Ленин умер!
Весть о великой утрате выскользнула из аппаратной в распахнутую дверь и с быстротой вьюжного ветра заметалась по вокзалу, вырвалась в снежную бурю, закружила по путям и стрелкам и с ледяным сквозняком ворвалась в приоткрытую половину кованых железом деповских ворот..."
Это одна из лучших в советской прозе страниц о смерти Ленина. На чтателя действует обнаженность переживания, которое возникает на наших глазах, так что мы ощущаем самое его зарождение и видим, как страшная весть останавливается каждое мгновение, и знаем при этом, что она неостановима. Вся художественная динамика Островского сконцентрирована в этой поразительной сцене: точка, точка, копится что-то механически, автоматически, по частицам... и вдруг - не уловили, когда! - уже несется бураном, вьюгой, метелью по всему миру.
Бездонное, беспредельное движение, бездна в глубине, а здесь, на поверхности - мозаика: точки, части, мелькание жестов, мелькание эпизодов, мелькание лиц - механическая жизнь...
Вернемся на поверхность текста. Итак, между оазисами усвоенного из книг "стиля" простирается у Островского бесхитростное поле простого рассказа, не схваченное бороздами явной литературной манеры. Я думаю, что секрет здесь.
Здесь, где нет готовых стилистических агрегатов, нет чужих образных решений.
Здесь, где свое дыхание. И свой закон. Вчитаемся.
"Первое, еще не осознанное, но незаметно вошедшее в жизнь молодого кочегара чувство было так ново, так непонятно-волнующе. Оно встревожило озорного, мятежного парня... К своему чувству подходил Павел с осторожностью и опаской... готовый дать резкий отпор всякой насмешке и пренебрежению к нему, кочегару, со стороны этой красивой и образованной девушки".
Не правда ли, вы опять что-то припоминаете: какой-тс всеобщий, с детства покоривший вас удивительный мир чувств и действий приключенческой литературы, какой-то интернациональный "стиль", усвоенный всеми нами через Вальтера Скотта, через десятки переводных захватывающих романов?