"И он по-приятельски провел по руке смущенной девушки своей холодной ладонью..."
Что-то было такое у Жюля Верна или у Конан-Дойля, у Мелвилла или у Дюма - у тех, кого мы никогда не изучали, но кем всегда зачитывались... Что?
Непрестанное изумление миру - великий секрет приключенческой литературы.
Теперь еще раз вчитайтесь в Островского; следите за эпитетами, по не за смыслом, а за ритмом эпитетов:
"Павел рассматривал ее с каким-то странным любопытством. Рита была в полосатой блузке, в синей недлинной юбке из простой ткани, куртка мягкого хрома была переброшена через плечо. Шапка непослушных волос окаймляла загорелое лицо..."
Островский, как известно, назвал в повести тех, кого запоем читал в юности:
Войнич, Джованьоли, Купер... По свидетельству Б. Шиперовича, формировавшего в 1936 году личную библиотеку Островского, - он и потом продолжал любить приключенческие книги, особенно - Жюля Верна, Вальтера Скотта, Стивенсона, Конан-Дойля, Эдгара По, Дюма-отца. Любопытно, что американские критики сразу же уловили в тексте "Как закалялась сталь" эту художественную структуру и сами назвали еще одно имя: Бичер-Стоу. "Вашингтон Ньюз" писала о повести Островского в 1937 году: "Книга характеризуется той необычной и приводящей в смущение смесыо полной искренности и ужасающей наивности, которая в англоязычной литературе наиболее ярко выражена в "Хижине дяди Тома".
У нас нет данных, читал ли Остронский в детстве "Хижину дяди Тома". У нас есть точные данные о том, какая книга с огромнейшей силой поразила в детстве его воображение. Это - анонимное лубочное издание "Гарибальди", которое перед первой мировой войной издательство "Развлечение" распространяло в "народе"
десятками пятикопеечных выпусков. Вот это чтиво:
"Гарибальди толкнул дверь и вошел... Солнце споими золотыми лучами ярко озаряло хорошо знакомое лицо...
Глаза молодого воина загорелись, он взглянул на прекрасное лицо девушки...
Посмотрела она на герцога своими прекрасными синими глазами..."
Через пятнадцать лет Островский процитирует в своей повести последнюю, засевшую в памяти строку и прибавит простодушно: у Тони Тумановой - "тоже синие глаза". И на следующей странице: "Тоня посмотрела на него искрящимися, насмешливыми глазами..."
Чудо заключается не в том, что эта старомоднейшая, уже давно оставшаяся за пределами литературной стилистики манера досталась Островскому в худшем, лубочном варианте, - чудо в том, что эта наивная манера, перешедшая в его текст, вдруг приобрела совершенно неожиданную роль, разрешив внутри организма его прозы какой-то кардинальный вопрос.
Он не пишет: Артем обнял Павку. Он пишет: "Весь измазанный в мазуте машинист... схватил в медвежьи объятья молодого красноармейца".
В чем магия?
Знаем, что Павка - высок, бледен, черноглаз. И все-таки: "высокий бледный юноша заговорил..." И все-таки: "этот черноглазый юноша..."
Знаем, что он работает электриком. И все-таки: "золотыми угольками загорелось в сердце Анны большая хорошая любовь к черноглазому электрику, но он этого не знал..."
Островский словно не знает знакомых героев, не узнает их, вернее, каждый раз узнает их заново, с новым изумлением замечая все те же самые черты, с новым изумлением складывая целое из знакомых частей. Знакомые незнакомы.
Знакомые - незнакомы, вот внутренний закон, вот живая вода, которая питает эту невозделанную ночву, вот принцип, который властвует в "бесстильном" тексте Островского, подчиняя себе все: от портретной детали до массовой сцены.
Повесть "Как закалялась сталь" состоит из 250 отдельных эпизодов. В ней действует 200 персонажей.
250 эпизодов и 200 персонажей - на 300 страниц текста [* Пользуюсь подсчетами проф. Л. И. Тимофеева, автора лучшей (с моей точки зрения) в советской критике работы о "художественных особенностях" повести Н. Островского].
Простое сопоставление объемов и чисел: человеческое лицо живет в повести в среднем не более полутора страниц; эпизод - еще меньше. Не только профессиональным критикам - самому Островскому, наслушавшемуся критиков, эта перенаселенность казалась грехом (помните его слова, сказанные С.Родману:
"эпизодическме персонажи, исчезующие после одного-двух появлений" "недопустимо с профессиональной литературной точки зрения"). Но почему, собственно, недопустимо? Ведь успех повести - факт! Значит, надо опираться не на старые каноны словесности, а на новую логику, поломавшую эти каноны.
Переходя от микроструктуры текста к его макроструктуре, к построению повести, как целого, мы обнаруживаем все ту же внутреннюю закономерность: все раздроблено на точечные элементы, но каким-то колдовским образом, непонятно как в этом царстве точечности возникает ощущение властного и всеподчиняющего, целостного и безмерного движения...
Островский вводит новое действующее лицо без всяких предисловий и характеристик. Если и дан какой-нибудь беглый штрих внешности или социального положения, - то эта характеристика относится даже и не к вводимому лицу, а скорее к ситуации, в которую оно вводится.
- Я думаю, что здесь должен остаться матрос Жухрай, - сказал Ермаченко, подходя к столу...
Так вводится в действие Жухрай, один из главных героев: его представляет нам Ермаченко, который сам-то появился секунду назад так же негаданно; в этой ситуации мы запоминаем не Федора Жухрая как личность, а то, что в красном партизанском отряде оказался матрос, и вот его теперь оставляют в городе.
Как правило же Островский вводит героя, вообще никак не представляя его, а просто называя фамилию: "сидевший наискосок от Булгакова Стружков..." и т.д., - так, словно в этом сдвинувшемся с мест, мелькающем хаосе лиц, людей званий он уже давно, где-то до действия - успел всех узнать, и теперь встречает без удивления.
И так же бесшумно уходят эти многочисленные герои со страниц. Второстепенные, третьестепенные лица исчезают незаметно, как и появились. Но даже когда уходят навсегда сквозные герои повести, и Остропский должен про водить их какими-то специальными словами, - он не ощущает этот момент, как последний - человек теряет контуры, уходит в метель, как и явился из метели, - он всегда может уйти, но всегда может возникнуть вновь: "Где сейчас Жухрай?.. Года полтора назад я как-то прочел в "Известиях" краткую заметку о награждении его вторым орденом... (сейчас Жухрай навсегда исчезнет из повести! - Л. А.). Он был тогда в Туркестане. Но сейчас не знаю, где он..." Это - и не присутствие, и не отсутствие. Это что-то третье... Даже там, где Островский точно знает, кто перед ним, он нарочно сбивает грань знакомости. Чужанин... (Чужанин! - не без труда вспомнили вы седьмую главу первой части). "Несколько раз в этот день Корчагин силился вспомнить, где он слыхал эту фамилию, но так и не вспомнил".