В январе 1934 года журнал "Октябрь" рапортует XVII съезду партии об успехах советской литературы. Целую журнальную страницу занимает один только перечень произведений, созданных между съездами; легко представить себе, что тутсобрано все, что можно... все, кроме автора Корчагина.
Островский, не влезающий в рамки художественной литературы. идет по другому ведомству.
В августе 1934 года Ставский включает имя молодого пролетарского автора в свой съездовский доклад о литературной молодежи. В связи с этим имя Островского впервые появляется в центральной печати. "Комсомольская правда" дает биографическую справку. О степени знакомства с Островским говорит тот факт, что он назван в этой справке Николаем Павловичем.
Островский в маленьком флигеле, в Сочи, на Ореховой, 47, лихорадочно слушает в наушники радиотрансляцию съезда писателей.
Здесь в конце 1934 года и находит его неутомимый Михаил Кольцов.
"Николай Островский лежит на спине, плашмя, абсолютно неподвижно. Одеяло обернуто кругом длинного, тонкого, прямого столба его тела, как постоянный, неснимаемый футляр. Мумия.
Но в мумии что-то живет. Да. Тонкие кисти рук - только кисти чуть-чуть шевелятся. Они влажны при пожатии...
Живет и лицо. Страдания подсушили его черты, стерли краски, заострили углы...
Голос спокоен, хотя и тих, по только изредка дрожит от утомления..."
Сегодня очерк М. Кольцова снова стал хрестоматийным. Два десятка лет он вместе с именем его автора был убран из всех библиографических списков. Двадцать лет штиля. На том конце молчания, в 1935 году, - буря.
Очерк М. Кольцова в "Правде" читают миллионы людей. Уже одно это разом выводит имя автора Корчагина из неизвестности. И еще Кольцов роняет фразу, звучащую скрытой угрозой по адресу тех, кто не хочет признать Островского: "Не всех героев мы знаем. И не всех мы умеем замечать". Легко представить себе, как звучит такая фраза в газете "Правда" в 1935 году.
Это - перелом.
Мгновенно очерки и статьи об Островском появляются в центральных газетах.
Толстые журналы открывают его для себя. К этому времени бурные споры периода литературного переустройства уже отходят в прошлое и критические отделы журналов носят иной характер, чем в 1932 году. Теперь рядом с резолюциями писательских собраний о бдительности часто печатаются пространные статьи о юбилеях классиков, а там, где прежде кипели споры о новых произведениях, преобладает молчание: исчезают со страниц имена, исчезают книги, исчезают старые проблемы. Вакуум заполняется новыми.
В короткий срок об Островском написана огромная литература. Все, что критика могла бы написать о нем в течение трехлет, она выдает на гора в течение трех месяцев. Холод непризнания разом сменяется огнем ревностной любви. Теперь в статьях уже фигурируют измышления, поползновения и развязные поучения, с которыми, как выяснилось, пытались подступиться к Островскому лицемерные хулители, ничтожества и тайные враги, клеветавшие на него и не пускавшие его в литературу. Не буду отсылать нынешних читателей к авторам этих формул, бог с ними, дело не в авторах, дело в общей тональности. Тональность эта воцаряется применительно к наследию Островского на добрых полтора десятилетия, и долго еще вокруг его имени держится - даже и в лучшие времена - зона опасной какой-то радиации, так что вступающий в эту зону должен специально позаботиться о том, чтобы его не обвиняли в неуважении к предмету. Таков в ту пору общепринятый язык; на этом языке говорят и обвинители, и обвиняемые; ты хотел этого, Жорж Дандэн, - можно было бы сказать и тем и другим; я не буду возвращаться более к этому пункту: нам легко судить сегодня, однако, каждая эпоха имеет свой язык и свою логику, а люди всегда получают именно то, к чему они готовы и чего хотят.
В головокружительном взлете известности Островского есть железная логика времени. В течение полугода из безвестного начинающего литератора он превращается в живого классика. В октябре 1935 года он становится орденоносцем. О степени важности этого акта можно судить по тому, что он пятый писатель-орденоносец за всю историю советской литературы. Ему строят виллу на Черноморском побережье. Последние четырнадцать месяцев, отмеренные ему болезнью, он живет, как живая легенда, на улице своего имени, и дом его делается местом паломничества бесконечных делегаций и предметом острейшего любопытства зарубежных журналистов. Всесоюзные похороны его в декабре 1936 еще увеличивают его славу. И складывается то почти нерасчленимое соединение популярности, идущей снизу, и культа, насаждаемого сверху, которое ставит впоследствии в тупик западных историков советской литературы, и они до сих пор решают (как сказано у Глеба Струве), "до какой степени широкая национальная популярность Островского была спонтанна, добровольна и стихийна, и какую часть тут надо отнести на счет обдуманного мифотворчества".
Чтобы ответить на этот вопрос, я вернусь к тому времени, когда нет еще никакого официального признания, и Михаил Кольцов еще не открыл Островского своим очерком, и книга Островского распространялась в читательской массе не только безо всяких общегосударственных мероприятий, по и без малейших подсказок критики. Отдадим себе отчет в том, что многие люди, которым суждено стать пламенными пропагандистами повести "Как закалялась сталь", - в ту пору еще и не знают ее.
Марта Пуринь, активная латышская коммунистка и работник "Правды", - не читала "Как закалялась сталь" до лета 1934 года, хотя она лично была знакома с Островским и сама оказалась выведена в повести.
Семен Трегуб, завлит "Комсомольский правды" и в будущем - один из авторитетнейших исследователей Островского, впервые читает его только в 1935 году.
Тогда же, в 1935 году, луганский студент-филолог И. Марченко получает комсомольское поручение прочесть "Как закалялась сталь" и доложить о ней на читательской конференции. Марченко отправляется в библиотеку и записывается сто семьдесят седьмым; не имея терпения ждать, он выпрашивает книгу в местном райкоме партии и читает тут же, не унося... Впоследствии И.Марченко становится одним из первых па Украине собирателей материалов об Островском. В этом эпизоде есть что-то символичное. Студент-филолог ничего не знает о книге.