Николай Островский записал назавтра слова М. Колосова: «У нас нет такого материала, книга написана хорошо, у тебя есть все данные для творчества. Меня лично книга взволновала, мы ее издадим».
Марк Колосов из все троих — единственный профессиональный литератор; журналу нужен «такой материал»; решившись одобрить рукопись, Колосов выбирает осторожные формулировки: мне лично… есть данные… Далее он (по его собственному тогдашнему свидетельству) начинает, запинаясь, «говорить о достоинствах и недостатках», а потом, осмелев, говорит о недостатках во весь голос.
Другой участник разговора — Иннокентий Феденев, старый сибиряк, подпольщик, член партии. И если самого Островского сковывает в разговоре болезненное авторское самолюбие, а Колосов с неизбежностью натыкается на каждом шагу на профессиональную несделанность текста, то Феденев свободен и от авторских чувств, и от профессиональных литературных предрассудков; и вот этот старик безошибочно чувствует: «несделанный» текст таит в себе силу, которая действует помимо и поверх всяких профессиональных «за» и «против».
Свидетельство Феденева: «Я помню то совещание, которое было па квартире Николая Алексеевича… Тов. Колосов тогда сделал очень много замечаний, настолько много, что напрашивался вопрос о переделке книги, и Колосов предложил, чтобы Николай Алексеевич взял на себя переделку этой книги. Я же считал, что этого не нужно делать, и возражал против этого. Николай Алексеевич и Колосов со мной согласились, и это было правильно».
Разговор — в феврале.
В апреле журнал «Молодая гвардия» помещает начало повести. Он печатает ее маленькими кусочками, растягивая публикацию. В сентябрьском номере «Как закалялась сталь» завершена. Остальному предстоит свершиться.
Идет 1932 год.
Это год шумной и повсеместной перестройки литературы, когда во всех концах ее, во всех прослойках и группах доходит до последней степени нервное возбуждение, продиктованное ожиданием перемен, и во всех концах члены многочисленных писательских ассоциаций и групп, готовясь к этим надвигающимся переменам, критикуют себя и своих оппонентов, яростно размахивая кувалдами резолюций.
Уходит в прошлое эпоха 20-х годов с ее групповой чересполосицей, с ее бурной самодеятельностью маленьких, средних и больших ассоциаций, кружков и кружочков, с ее бесконечной нетерпимостью и мгновенными сенсациями, с ее классовыми ступенями, трещинами, пропастями, платформами и мостами, с ее многочисленными теориями. Только что разгромлена последняя безумная теория, построенная на «индуктивном», от реальности идущеи классово-психологическом основании, — переверзевщина. Воцаряется новая эпоха в литературе — эпоха всеобщей государственной консолидации. И вот уже знаменитое постановление ЦК партии от 23 апреля 1932 года разом пресекает деятельность всех групп и ассоциаций, начиная со свирепого, измучившего всех РАППа и кончая последними попутническими пристройками, и в это новое, объединенное, освобожденное от старых колючек, перепаханное, ожидающее поле падают семена просмых всеобщих лозунгов: единый союз писателей, единый принцип: пишите правду, единый метод: социалистический реализм. 1932 — год великого перелома в литературе. Три толстых столичных журнала определяют в ту пору суть и стиль литературной полемики.
Во-первых, «Красная новь» — журнал интеллигенции, журнал культурной революции и широкого просветительства, журнал, в котором любят бережно и терпеливо перевоспитывать страдающихх колеблющихся попутчиков, отныне, впрочем, уравненныпроавами со всей остальной писательской массой.
Во-вторых, «Октябрь»: мощный форпост фабричной, заводской и деревенской тематики, оплот пролетарского духа, журнал, где гремят дискуссии о «Ведущей оси» Василия Ильенкова, о рабочих писателях и о необходимости «Магнитостроя в литературе».
И наконец, «Новый мир»: журнал с безликим критическим отделом, имеющий, однако, и влияние, и огромный по тем временам тираж — благодаря сильнейшему отделу прозы: благодаря «Поднятой целине» и «Скутаревскому», благодаря Бабелю, Пильняку и Ясенскому, благодаря Малышкину, Лидину и молодому Павленко.
Чуть поотдаль работает «Звезда» с ее ленинградским «автономным» авторским активомю Чуть поотдаль работает «ЛОКАФ», который вот-вот должен превратиться в «Знамя», — с его специфической оборонной тематикой, с дискуссиями о военных писателях: о Вишневском, о Соболеве, о Лавреневе.
Чуть поотдаль работает и «Молодая гвардия». Здесь, в журнале Цекамола, тоже свой мир, несколько отделенный от того котла, в котором варится профессиональная литература. Здесь обострено комсомольское начало. Достаточно представить себе атмосферу тех лет, чтобы ощутить, что это начало и совершенно независимо от «профессиональной» литературы, и очень активно. У всех на памяти 1931 год, когда комсомол, как писали тогда, вмешался в литературную полемику и вступил в спор с самим РАППом; авторитет Косарева позволяет тогдашнему комсомолу иметь в литературном мире влиятельную и совершенно независимую позицию — журнал «Молодая гвардия» чувствует, что за его плечами гудит комсомольская масса, которая через пять-шесть лет будет определять характер исторических событий. Поэтому здесь свой стиль и свои планы. Здесь свои рубрики, свои дискуссии и свои законы. Здесь своя поэзия и своя проза. Свой литературный мир.
На чьих именах строятся в ту пору поэтические концепции в «большой литературе»?
Как сказал поэт: «Тихонов, Сельвинский, Пастернак». И еще в центре внимания — сам сказавший это Багрицкий. И еще Луговской. И дружески ругаемый Антокольский. И беспощадно ругаемый Заболоцкий. Эта — там.
Здесь, в «Молодой гвардии», — Безыменский, Светлов, Жаров. И молодой Смеляков.
И дружески ругаемый Иосиф Уткин.
Точно так же и с прозой. Там дискутируют о Шолохове и Леонове, о Панферове и Эренбурге, о Шагинян и Олеше.
Здесь — о Будковском и Завьялове, о Богданове и Б. Левине.
Но, как во всей тогдашней литературе, — здесь обожают факт. Тщательно лелеют очерки, записки и воспоминания бывалых людей, «Молодая гвардия» растит своих начинающих литераторов, тех, что пришли к письменному столу от стайка, от плуга и от винтовки. Им посвящаются смотры, обсуждения, обзоры.
Тут, среди молодогвардейского молодняка, и получает первоначальную литературную прописку автор повести «Как закалялась сталь» Н. Островский.
За пределами журнала его повесть не замечает никто. Через полгода она выходит отдельной книжкой, и опять — полное молчание всей профессиональной критики, всех толстых литературных журналов.
По тогдашнему положению издательства выпускают библиографические вестники, рекламирующие их продукцию. Выходит тоненький справочник издательства «Молодая гвардия», посвященный «вопросам молодежной печати». Тираж — меньше пяти тысяч экземпляров. И выходит его еще более тоненький собрат, бюллетень критико-библиографического института. Он называется «Художественная литература» и имеет тираж меньше трех тысяч. Вот эти-то два крошечные полусправочные бюллетеня единственные и помещают в декабре 1932 года маленькие отзывы о книжке Островского.
Молодежный справочник печатает свой отзыв среди подборки о воспоминаниях бывалых людей (рядом — раздел «Творческий смотр молодпяка», здесь фигурируют Решетов, Протва — писатели; Островский сюда не попадает, он идет по разделу «В огне боев»). Справочник же «Художественная литература» отмечает молодого автора между перепиской с начинающими и «Трибуной консультанта»: рецензушка благожелательная, в ней выражена надежда, что в будущем автор лучше справится со сложностями художественной формы. О том, какое распространение имеет этот бюллетень, можно судить по тому, что сам Островский в течение почти полугода не может достать его, чтобы прочесть о себе.