— Попроси у сестры Поликарп разрешения снять наручники. Или я позову свою мать. Напомни сестре, что мне этих ребят дали в нагрузку, потому что я должен триста часов отработать на общественных работах. Матери не понравится, что детей приковали к стульям. — Упоминание о моей матери вызывало в сердце большинства чарлстонцев трепет. — Заковывают преступников. А они будут учиться в нашей школе. Кроме того, они дали мне честное слово, что не убегут, если с них снимут наручники.
— Неужели? — Лафайет с подозрением посмотрел на брата с сестрой, и ясно было, что оба не внушают ему доверия.
— Мы заключили договор. Они дали мне честное слово. Скажите ему, — обратился я к Уайтхедам.
— Ты дал слово, парень? — уточнил Лафайет у Найлза.
— Еще бы.
— Погодите, я сейчас. Схожу к сестре Поликарп. — И Лафайет направился к выходу.
— Слушайте, вы, фрукты, я могу вам помочь, если захотите, — перегнувшись через стол, быстро проговорил я. — Если нет — так и скажите, и духу моего здесь больше не будет.
Брат повернулся к сестре, и на моих глазах произошел обмен мнениями без единого слова. Старла сказала: «Нам нужно продержаться последний год, Найлз, и мы навсегда расплюемся с приютами». Больной глаз выглянул из-под прядки волос, и Старла взглядом пыталась убедить брата.
— Говори, что нам делать, Лео, — произнес Найлз.
— Поклянитесь, что не сбежите. Быстро, без дураков.
— Клянемся, — сказали они хором.
— Поликарп — дьявол, — продолжал я. — Садистка и психопатка. Отвечайте ей только: «Да, сестра. Нет, сестра». Маркизу — тоже: «Да, сэр. Нет, сэр». У него доброе сердце. Постарайтесь с ним поладить. И уберите это зверское выражение с лица. Трудно, что ли, раз в году улыбнуться? В этом месте можно выжить.
— Откуда ты знаешь? — спросила Старла.
— Когда мой брат умер, я начал дурить. И меня на пару лет засунули в психлечебницу. Пришлось шевелить мозгами, чтобы выбраться оттуда.
— Так ты ничем не лучше нас, такой же арестант, — заметил Найлз.
— Но к стульям меня как-никак не приковывали, приятель. Что за уродские куртки на вас?
— На спине надпись «Сирота», — ответил Найлз. — Сестра приказала сделать ее специально для нас. Мы ведь всегда сбегаем.
— Почему вы всегда сбегаете?
— Потому что у нас есть мама. И бабушка, — сказала Старла. — Они ищут нас.
— Откуда вы знаете?
— Да мы руки на себя наложили бы, если бы думали иначе, — ответил Найлз.
У меня за спиной раздался стук — открылась дубовая дверь. Я обернулся: маркиз Лафайет шествовал со связкой ключей. Он обошел вокруг стола и освободил сначала Старлу, потом Найлза. Оба потирали саднящие запястья.
У Лафайета было доброе сердце, но он озабоченно обратился ко мне:
— Меня выгонят, Лео, если они убегут. Я потеряю работу.
— У мистера Лафайета четверо детей, — пояснил я Найлзу и Старле. — Твоя жена по-прежнему на диализе, маркиз?
— Да, ей не лучше.
— Мы не убежим, мистер Лафайет, — сказала Старла.
— Говори за себя, — вставил брат.
— Заткнись, Найлз. Я говорю за обоих. Мы не лишим вас работы, мистер Лафайет.
— Я буду защищать вас, — пообещал Лафайет, оглянувшись на дверь. — Я могу быть вам полезен. — И он вышел в холл.
Когда я встал, тоже собираясь уходить, Старла неожиданно сказала:
— Пока, четырехглазый. Тебе никто не говорил, что у тебя уродские очки? Ты в них похож на пучеглазого жука.
От стыда я залился краской, потом пошел пятнами, отчего моя внешность стала еще более смешной. Отец передал мне по наследству застенчивость, меловую бледность кожи и склонность краснеть от шеи до кончиков волос в минуту смущения. Первый опыт того, что значит быть некрасивым, я получил еще в раннем детстве, но до сих пор не мог привыкнуть, когда ровесники тыкали в меня пальцем и дразнили. На этот раз моя реакция удивила меня самого — я расплакался, самым детским и нелепым образом, в полном противоречии с той покровительственной линией поведения, которую избрал в отношении новых знакомых. Мне хотелось убежать и спрятаться и самому никогда не видеть собственного лица.
И тут Старла удивила меня еще больше: она тоже расплакалась. Она плакала оттого, что обидела меня. Я думаю, тут она впервые и разглядела меня.
— Прости, Лео, прости. Вот так каждый раз. Ничего не могу с собой поделать. Так происходит каждый раз, стоит кому-нибудь обойтись со мной по-человечески. Я говорю ему что-нибудь обидное, гадость, которую нельзя простить. Что-нибудь ужасное, злое. Просто я не верю, что люди могут относиться ко мне хорошо. И я нарочно говорю что-то такое, чтобы они меня возненавидели. Скажи ему, Найлз. Ведь со мной всегда так, правда?