— Может, она узнает твой голос, Лео, — осторожно говорит Айк.
— Здравствуйте, миссис По, — заставляю себя произнести. — Вы помните меня? Я Лео Кинг из дома напротив. Друзья звали меня Жабой. Я принес вам вафли в тот день, когда вы приехали.
Она смотрит на меня, взгляд ее ничего не выражает, как белая стена.
— А где очки? — спрашивает она наконец.
— Да, мэм, я тогда носил очки в роговой оправе. Но давно перешел на контактные линзы.
— Жаба, — повторяет она. — Жаба…
— Да, это я, миссис По.
— По?
— Это ваша фамилия. Евангелина По.
— Нет-нет, — трясет она головой. — Марк, Марк.
— Какой Марк? Это что, настоящее имя Тревора?
— А где Шеба, Марк? — спрашивает Евангелина. — Она же обещала не оставлять меня одну.
— Шеба уехала, — говорю я. — Она больше не вернется.
Глаза у Евангелины становятся злыми, и она делает быстрое движение, словно пытается всадить в меня мясницкий нож. Я невольно отскакиваю, хотя стою на безопасном расстоянии от нее. Женщина-полицейский записывает на магнитофон и в блокнот каждое слово, которое произносит Евангелина.
— Попробуй уговорить ее отдать нож, Лео, — просит Айк. — Иначе нам придется отнять его силой, а мне этого не хотелось бы.
— Миссис По, — говорю я, — хотите повидать своего сына, Тревора? Тревор сейчас живет у меня. Он хочет сыграть вам на пианино.
— Тревор. Тревор, — повторяет она. Ее лицо оживляется осмысленным воспоминанием и тут же застывает снова. — Тревор… — произносит она без всякого выражения.
— Тревор просит у вас нож. Он готовит для вас праздничный ужин. Ему очень нужен нож. Отдайте его, пожалуйста.
— Нож? Какой нож? У меня нет ножа, Марк. О каком ноже ты говоришь?
— О том, который у вас в руке. Ой, что это у вас на волосах, миссис По? Паук? — Я вдруг вспоминаю, что Евангелина боится пауков. Она даже отказывалась заходить весной в сад моей матери, потому что испытывала непреодолимый страх перед пауками.
Нож выскальзывает у нее из руки, и она начинает судорожно ощупывать свою голову. Женщина-полицейский быстро наклоняется и поднимает нож. Евангелина до крови кусает ее за руку.
— Хорошо. Хватит, — говорит Айк.
Он выводит меня из комнаты, придерживая за локоть. Я чуть не теряю сознание, когда мы снова оказываемся на улице, под ярким солнцем. Соседи собрались кучками вокруг места преступления. Их разбирает любопытство, они таращат глаза и горят желанием услышать что-нибудь по-настоящему ужасное. На какое-то мгновение меня охватывает ненависть к людям, но я тут же прощаю им наивную жестокость и откровенную жажду зрелищ.
— Мои ребята считают, что это сделала Евангелина, — говорит Айк.
— Нет. Это он, — отвечаю я.
— Возможно, но это нужно доказать. Кроме спальни, в доме не найдено ни капли крови. Если Шебу убил отец, он был весь в крови и оставил бы за собой кровавые следы, уходя.
— Этот тип хитер. И насколько я мог заметить, он всегда отлично готовится.
— Я попрошу тебя об одолжении, Лео. Не мог бы ты написать обо всем в газете? О том, что тебе кто-то звонил и угрожал, и о том, что все эти годы отец преследовал близнецов, о том, что здесь совершено идеальное преступление. Я почему-то уверен, Лео, этот тип все предусмотрел и не оставил улик. Мои ребята не найдут никаких доказательств, что в доме в момент убийства кроме Шебы и Евангелины был кто-то третий.
— Тогда зачем нужна моя статья?
— Мне кажется, она заставит его выдать себя. После того, что он сделал с Шебой, я хочу сойтись с ним лицом к лицу и прикончить своими руками. Только об этом писать не надо.
— Не буду. Но я благодарен тебе за эти слова.
Я схожу с крыльца. Меня пошатывает, и я едва не падаю. Но Айк не спускает с меня глаз и успевает подхватить. Я прислоняюсь к колонне.
— Боже мой, Айк! — говорю я. — Этот ужас в голове не укладывается.
Любопытствующие соседи вознаграждены за свое терпеливое ожидание: они смогут рассказывать друзьям и знакомым, что видели, как газетный обозреватель и шеф полиции, обнявшись, безутешно рыдали.
В своей статье я пишу о потрясении, которое испытал, увидев изуродованное тело Шебы и ее слабоумную мать, которая после приступа бешенства сидела на краю кровати, вся залитая кровью дочери, с окровавленным ножом в руке. Если Шебу убила Евангелина, пишу я, то это место нельзя назвать сценой преступления — за отсутствием преступления. Перед нами величайшая трагедия, но не преступление: болезнь Альцгеймера сделала Евангелину неспособной на преступление, как и на любой осознанный поступок. Я описываю тот день, когда Тревор и Шеба впервые приехали в дом через дорогу от дома, где прошло мое детство, и как я поздравил их с новосельем, принеся коробку с вафлями. Пишу я и о том, как однажды ночью близнецы и их мать прибежали к нам, напуганные до смерти невидимкой, и о том, как в том же месяце на меня в аллее Столла, когда я развозил газеты, напал человек в маске и угрожал мне. Я рассказываю об улыбающейся рожице со слезой на щеке, о том, что это визитная карточка злодея, его опознавательный знак, которым он сообщал о себе, преследуя несчастных близнецов в течение многих лет. Я рассказываю о том, как в Нью-Йорке его наконец поймали после того, как он убил швейцара дома на Парк-авеню, где жила Шеба. Он был приговорен к пожизненному заключению, но симулировал сумасшествие, а затем самоубийство. Я описываю его приезд в Сан-Франциско, и труп мужчины-индийца в багажнике автомобиля, и погром в доме на Вальехо-стрит. Я называю его человеком без имени и говорю, что даже собственные дети не знают, кем на самом деле является их отец. Он постоянно менял имена, фамилии, профессии, место жительства, унижал своих детей, насиловал их и запугивал всеми способами.