— Ничего, скоро солнце к краю пойдет. Жара и убудет, — утешила ее Ксения, слегка выглядывая из оконца возка на ратников, что сопровождали их в пути.
Их было более десятка: четыре воина из личной вотчины мужа Ксении, которых удалось с превеликим трудом уговорить их на эту авантюру, и десяток ратников из личной сотни Михаила, ее брата-погодки.
В это время было довольно опасно путешествовать без охраны. Сотни и тысячи польских намеников-авантюристов, казаков, а то и таких же русских, как сама Ксения, буквально наводнили Московию, нападая на деревни, поместья, крепости и города. Многие из них не причисляли себя ни каким ратям и ставили целью не возведение на трон московский очередного претендента, а лишь наживу, обогащение через грабеж и насилие. Богатый возок Ксении мог привлечь к себе неугодное внимание лихих людей, оттого так и кричал на нее Михаил, едва она предстала перед его глазами в шатре на войсковом стойбище.
— Ты совсем ума лишилась, Никитична! Какого рожна поехала сюда, по дорогам полных лихих людей да злыдней папских? Живота не жалеешь своего? Род запозорить хочешь — на стойбище войсковое явилась? — горячился ее молодой брат. А она только смотрела на него и дивилась, какие перемены произошли с ним за то время, что они были в разлуке. Он раздался в плечах, голос стал намного ниже, а на лице уже наметились, хоть и редковатые, но усы и борода.
Сотник московского войска. Ее брат единоутробный Михаил Никитич Калитин. Ее погодок, слепо ею обожаемый. Они были близки с самого рождения на удивление мамкам и злость отца, что в семье растет бабский прихвостень. Он всегда был за нее горой во всех передрягах, куда ее не раз заводил упрямый нрав, нередко разделяя с ней наказание, которого вовсе не заслуживал. Вот и ныне Ксения могла надеяться только на него, ставшего ей незнакомцем за последние несколько лет.
Она упала тогда ему в ноги, ухватилась за край тягиляя {2}, уткнулась лбом кожаные пыльные сапоги. И завыла-заревела во весь голос, перепугав его до полусмерти своим плачем, будто по покойнику голосила. А в прочем, почему будто? Коли так дальше пойдет, будут оплакивать покойника. Вернее, покойницу. По ней, Ксении Никитичне, дочери одного из самых богатых в Москве и Руси бояр Никиты Калитина, некогда первой красе града столичного, голосить будут, если Михаил не поможет ей.
Ксения понимала, что просит брата о невозможном — вступиться перед супругом венчанным за нее, сестру свою. Не запрещено, конечно, это было, но и не приветствовалось на Руси вмешиваться в жизнь дочери и сестры, коли отдали за мужа, в другой род. Она и сама молчала бы, если бы не задуманное ее мужем. Она бы стерпела многое, даже смертный бой, но такого унижения для себя и своего рода стерпеть не смогла.
А когда весточку получила, что недалече войско московское, где брат сотником служит с этой годины, то сразу решилась — сам Бог велел ей просить о помощи семью свою. Потому и убежала поутру ранехонько из усадьбы супруга, пока тот в волость ездил, чтобы вести последние узнать: где ныне ляхи ходят и когда под воротами вотчины родной ждать их, окаянных. Кроме того, следовало узнать, кто ныне в силе в Москве и на Руси. Оттого-то и зависело, под каким стягом выступить боярину этим летом в поход.
Михаил вначале молчал. Только ус крутил в задумчивости и смотрел на нее, лежащую у его ног, исподлобья. Ксения не могла глаз на него поднять, сама не своя от стыда. Она понимала, что ни отцу, ни другим братьям не смогла бы открыть то, что узнала. Только дружба и тесная привязанность, что когда-то связывали ее Михаилом, смогли толкнуть ее на этот поступок: уехать из дома мужа, просить заступиться за нее. Слыхано ли? Что сделает брат? Пойдет ли против домостроевских правил? Заберет ли ее обратно в семью? Или вернет мужу, как собственность, которой она стала, приняв его имя несколько лет назад?
— Я не могу оставить тебя подле себя, — наконец сказал Михаил, и сердце Ксении упало куда-то вниз. Значит, только одно ей остается — в речку с головой, ибо она не сможет безропотно принять свою недолю. — На Ярославль идем, в подмогу. Сеча будет там. Нет бабам места в военном обозе, да и негоже тебе, боярской дщери, при войске быть. Отправить тебя в Москву к отцу не могу, не волен я такие вопросы решать. Но и забыть слова твои не могу. Люди мои с тобой поедут. Коли истину поведала, помощь у них ищи, они не оставят в беде. Позора твоего не допущу!
Не солгал Михаил. Следующим же утром, еще до рассвета, чтобы ничьи посторонние глаза не заметили, что в лагерь приезжала боярыня, тронулся в обратный путь возок Ксении в сопровождении его личных ратников во главе с давним знакомым Ксении, соратником по детским забавам, Федором Истоминым.
Она растерялась, когда увидела, кто будет сопровождать ее до вотчины супруга, даже из рук край сороки {3}выпустила, едва не открыв лицо. Не ожидала никак увидеть Федорка, как они звали его с Михаилом, здесь, в пятидесятниках у брата.
— Ему доверяю, как самому себе, — кивнул в сторону ратников и командира маленького отряда Ксении Михаил. — И ты ему верь. Как ранее верила. Ты же знаешь, он на все пойдет ради тебя, Ксеня. Не дури только, прошу тебя.
— Будь покоен, брате. Мой разум уже владеет над нравом. Не то, что ранее, — улыбнулась Ксения дрожащими губами. — Эх, коли было бы так тогда!
Михаил вдруг притянул сестру к себе и крепко обнял, видя, как та растерянна, испугана. Второй раз он видел сестру такой, и второй раз осознавал, что абсолютно беспомощен изменить что-либо в ее судьбе. Как тогда, несколько лет назад… Попался бы ему тогда эта паскуда, что привела к этому, он бы с удовольствием перерезал бы тому глотку, наслаждаясь от души его муками! Но что они стоят по сравнению с тем, что приходится ныне переживать его сестре из-за того, что поддалась когда-то чужим обманным словам!
— Зачем ты тогда открыла хладную? — грустно прошептал Михаил, но Ксения услышала его, напряглась. — Не пойди ты на поводу этих сладких речей, была бы нынче в Москве подле нас. Супруг был бы иной, не этот бражник и блудник. Зачем, Ксеня?
Но сестра ничего не ответила ему. Отстранилась с печальной улыбкой на устах, расцеловала его троекратно по русскому обычаю на прощание, а после к руке приложилась, обжигая тыльную сторону его ладони своими слезами. После Михаил снова крепко прижал к себе и помог забраться в возок, долго смотрел вслед уезжающим, Ксения чувствовала это сердцем.
Они прощались с такой тоской в глазах и душах, будто навсегда, вдруг подумалось Ксении. Будто чуяли, что разлука-лиходейка снова бродит рядом. Или еще хуже — смерть в черном плаще с седыми космами подле лица. «Спаси и сохрани раба твоего Михаила, Господе» — быстро перекрестилась Ксения, вспомнив о том, что брат уже, видимо, достиг Ярославля, куда вел войско воевода на помощь осажденному поляками городу.
Она снова отогнула занавесь и выглянула на дорогу. Подъезжали к небольшой речушке, густо усеянной зарослями кустарников по этому берегу, где двигался их маленький отряд. Суглинка, определила Ксения. Значит, до вотчины осталось еще около полудня пути. Значит, скоро она встретит своего супруга. Его гнев и его кнут…
Ксения передернула плечами. Нет, она не будет думать об этом. Уж лучше вдохнуть полной грудью свежего ветерка, что вдруг налетел с речушки, отодвинув от тела немного ворот рубахи. Эх, как бы она хотела в этот жаркий солнечный денек с разбегу плюхнуться в прохладную, пусть и слегка мутную водицу, как ранее, в детстве! Как же они любили ходить под присмотром мамок на речку в вотчине батюшки! Как задорно плескались и бегали в воде, поднимая ногами ил со дна!
Ксения вспомнила, как любил Федорок находить лягушек и запускать под громкий хохот братьев девочки этих мелких скользких тварей за шиворот ее рубахи. А потом она все же сумела достойно отомстить за свое унижение — нашла двух больших толстых жаб и посадила их прямо в лапти отрока, сброшенные на берегу, под улыбки мамок, готовых прикрыть очередную шалость своей маленькой подопечной. Конечно же, ему потом пришлось проходить почти все лето босым, даже в дождливую погоду жовтеня {4}, и Ксения не раз пожалела его, но все же при этом ее не покидало греховное чувство удовлетворения своей маленькой местью.