Но все обошлось. На сей раз действовал не спеша и очень осторожно. Приладив ровные, обработанные концы пружины друг к другу так, что те оказались в середине, а сломанные витки — по концам и восстановив таким образом ее работоспособность, завернул прижимной болт…
И снова сухо затрещал пускач. Но в этот раз, стоило только двинуть рукоятками, трактор тут же отозвался: загремел, зарокотал. Из фар вырвались нестерпимо белые клинки, вспоровшие ненавистный мрак. «Живем!» — возликовал Володька.
Можно попытаться представить себе его состояние в тот момент, но это будет далеко не то, в лучшем случае только бледная копия. Для того, чтобы понять истинно, нужно быть стянутым таким же удушающим обручем.
Трактор тронулся. И хотя он двигался не слишком-то быстро — Володька не забывал следить за дорогой — казалось, трактор летит, а не ползет. «Лучше плохо ехать, чем хорошо стоять», — переделал он известное изречение и рассмеялся во все горло своей шутке. Но опять ни единого звука не слетело с губ — боялся, что неуместным словом или даже звуком испортит все. Какое-то оцепенение владело им, ждал, что вот-вот должно еще что-то случиться, боялся этого и не мог позволить себе расслабиться.
Такое состояние не покидало остаток пути: ни когда вошли в райцентровское село, где буран, казалось, присмирел, где по обеим сторонам от дороги чернели дома и кое-где светились окна — были люди, тепло, свет, ни когда въехал на территорию больницы и подкатил, грохоча, к самым дверям родильного корпуса и сдал жену дежурной. Даже тогда не мог расслабиться: все боялся, как бы чего не стряслось. И только потом, когда уже вывел трактор за ворота и несколько раз бегал в приемный покой, справиться у молоденькой дежурной медсестры, как там, в родильном, нет ли прибавки, напряжение стало спадать. Когда он в пятый или шестой раз наведался к ней, медсестра, неторопливо хлебавшая чай из маленькой красивой чашки, недовольно сказала:
— Да не волнуйтесь вы так. Ничего с вашей женой не случится.
— Я и не волнуюсь, — немного обиделся на ее холодный тон Володька.
— Не волнуетесь, а сами трясетесь, как в лихорадке. А еще мужик.
— Это не от волнения, — серьезно объяснил он. — Просто в снегу барахтался долго. Очень сильно замерз.
— Зачем барахтались? — непонимающе поглядела на него девушка.
Володьке очень не хотелось вылезать из тепла и сидеть в промозглой кабине, где никак не удавалось отогреться. Тут были теплынь и свет. И девушка в белом халате, так мирно пившая чай. Эта чистенькая и по-домашнему уютно устроившаяся девушка вовсе не подозревала, что еще какой-то час назад Володька Каштазов замерзал в буранном поле и чуть не сгубил жену и сына. Пожалуй, ей не очень-то приятно глядеть на него, чумазого, трясущегося, с руками, измазанными маслом и грязью. Должно быть, ей противен и запах солярки, которым несет от него. Он-то сам не чует, привык, а ей, конечно, неприятно. И он еще раз повторил в свое оправдание, дрожа всем телом и несвязно.
— Очень холодно в поле. Руки бы не отморозить… Можно, я погреюсь тут у вас?
Девушка отставила чашку, поглядела на него внимательно и вдруг предложила:
— Чаю хотите?
— Очень хочу, — тут же согласился Володька. — Только вот руки у меня, — он повертел ими, разглядывая. — Чашку потом не отмоете.
— Ничего, — сказала девушка. — Как-нибудь…
Она достала из тумбочки чашку, налила чаю и придвинула на край стола.
— Пейте. Берите конфеты.
Володя схватил чашку, присел на краешек кушетки, стоявшей тут же у дверей, и чуть не залпом выпил обжигающе горячий чай.
— Еще можно? — попросил он.
— Пожалуйста.
Он выпил одну за одной пять чашек. И только потом почувствовал, как холод, разлившийся в животе, начал слабеть, уменьшаться, точно съеживаться, превратился в пятно, затем в точку. Кончики пальцев заныли, их начало будто иголками колоть. От тепла, света и чая он разомлел и, сам не зная почему, рассказал девушке, как добирался до них. То ли оттого, что девушка оказалась вовсе даже не холодной, как подумал вначале, а очень приветливой, то ли оттого, что все так хорошо кончилось и наконец поверил в это, то ли еще от чего, но с него окончательно сползло напряжение, державшее до сих пор в оцепенении, и Володя разоткровенничался.