— Скорей бы.
— Ничего. Прорвемся, — бодро обнадежил Володька. — Не в таких передрягах бывали… Как ты? Лучше?
— Скорей бы, — опять сказала она.
— А сын у нас хороший будет. Послушный, — весело объявил он.
— Откуда знаешь? — не сразу подала Таня голос.
— А вот знаю… Гарантию могу дать — парень будет, что надо…
Разговор на этом прервался — Тане тяжело было кричать в кабине грохочущего трактора. И Володя в мыслях снова вернулся к матери.
«Нет, не спит, — подумал уверенно. — И даже не приляжет, покуда не вернусь. Я-то уж знаю… Одно из двух: или перед иконами торчит, или к „коммунаркам“ подалась».
Володя невольно вздохнул, вспомнив про «коммунарок». Беззаботное состояние слетело, и он помрачнел. «Коммунарками» называл (собственно, те сами себя так окрестили) материных подруг — бабку Катерину и бабку Дарью. Впрочем, какие подруги? Мать на два десятка лет моложе старух, просто жалостливая очень, из-за сердобольности своей и прибрала обеих, пока Володька в армии служил. Да и раньше, бывало, они зимовали в их доме, когда нуждишка прижимала. А главная нужда старушек — топливо. Нечем зимой избенку топить. Когда хотя бы одной случалось разжиться дровами или брикетом, зиму проводили вдвоем в одном доме. А нередко оказывались и вовсе без полена. Тогда с холодами приходилось ради Христа проситься к кому-то. Иногда три-четыре их сбиваются в одном старушечьем доме в печальные стайки, отдают в общий котел свою скудную пенсию и живут «коммуной». И чай, и сахар, и тепло, и свет у них — общие.
Вот по такой же причине и две эти старухи не одну зиму провели в их доме. Упаси Боже, чтобы мать взяла с них хоть копейку, но они сами аккуратно тратили свою пенсию на чай, сахар и хлеб. Да много ли старушке надо? Прежде Володька не задумывался над этим особо, а повзрослев, задался вопросом. Ведь у них у всех дети есть. Пусть страна огромная и расстояния большие, да ведь из любого далека можно хотя бы раз в год наведаться, узнать, чем и как живет человек, благодаря которому ты и существуешь на белом свете. Это ж каким надо быть — не помнить, что где-то на далекой и давно брошенной родине твоя мать бедствует. Не можешь или не хочешь забрать ее к себе, так хоть приезжай взглянуть и помочь. Топливом обеспечь на долгую студеную зиму. Она тебя в холоде не держала. Грела, кормила, печалилась. Выпестовала. Да и теперь, даже в письме, ни за что не пожалуется, как одиноко и зябко живется ей. Мать она и есть мать и всегда бережет свое дитя от бед и от тревог. Да ведь и сами их дети давно уже родители. У самих ребятишки. Неужели не могут понять другого родителя — собственную мать?
В Володькиной голове это никак не укладывалось, он отказывался понимать подобных «детей» и твердо знал, что себе такого не позволит.
Вернувшись из армии и оставшись в колхозе, две зимы подряд снабжал своих «подшефных коммунарок» топливом. Но он не мог навозиться на всех, сколько таких было в их деревушке. Физически не мог. Попробовал ругаться с начальством, но ему терпеливо объясняли про сметы, статьи расходов, транспорт, бензин, рабочую силу. В конце концов он стал ненавидеть тихой ненавистью тех, кто никак не мог или не хотел понять его: разве человек — ненужная ветошка, что, использовав, можно выкинуть за ненадобностью, забыть? Ведь он свое — что мог — отдал. В том числе и тем, кто сейчас в силе. Он жил не только для себя. Ведь благодаря и его труду поднялось следующее поколение, поколение тех, кто сейчас не хочет признавать своих обязанностей перед вскормившими их. Он возненавидел тех, кто не хотел понять такой простой истины, и просто взял личное шефство над двумя «коммунарками» — не только дровами обеспечил, но и покупал им хлеб на центральной усадьбе колхоза, где была пекарня, и семь верст до которой старушкам одолевать было не просто, возил им когда сахар, когда лапшичку, когда чай на заварку. А если случалось бывать в райцентре, то старался прихватить для них бубликов или несколько белых — «городских» — булок. Тогда у старушек было истинное пиршество — чай с настоящим хлебом. Свой, из пекарни, хоть и пекли с перебоями, но был, благодаря Володьке, однако его зачастую выпекали без дрожжей. В квашню кидали кусок позавчерашнего, специально для такой цели оставленного теста и на этих «дрожжах» поднимали опару. Пекарню построили, а дрожжами снабжали плохо: то ли борьбу с самогоном так вели, то ли считали: для деревни сойдет, но такой хлеб быстро черствел и имел вкус опилок, а не хлеба. К тому же муку нередко привозили подпорченную, случалось, из мешков ее не высыпали, а выковыривали, и в каждой буханке попадались спрессованные, неразмешанные комки муки. Но старушки были рады и такому.