— С позволения вашей милости, — ответил лекарь с важностью, не покинувшей его даже в присутствии коннетабля. — Curatio est canonica, non coacta[17], а это означает, милорд, что врач действует по правилам своей науки; он советует и предписывает, но не учиняет над больным насилия, которое не может пойти на пользу, ибо советы врача должны выполняться добровольно.
— Мне ни к чему твоя тарабарщина, — прервал его де Лэси. — Если мой племянник в горячечном бреду пытался прийти сюда, ты должен был удерживать его хотя бы силой.
— Быть может, — сказал Рэндаль де Лэси, присоединяясь к зрителям, которые, позабыв зачем пришли, все собрались теперь вокруг Дамиана, — быть может, нашего родственника привлекал сюда магнит более сильный, чем все, что мог сделать лекарь, чтобы его удержать?
Коннетабль, все еще занятый племянником, при этих словах поднял голову и спросил холодным тоном:
— О каком это магните вы ведете речь, кузен?
— Разумеется, о любви и уважении его к вам, милорд, — ответил Рэндаль, — не говоря уж о его почтительных чувствах к леди Эвелине. Эти чувства и влекли его сюда. Но вот и сама невеста идет проявить к нему участие и поблагодарить за усердие.
— Что за беда тут случилась? — спросила леди Эвелина, сильно встревоженная опасным состоянием Дамиана, о котором ей только что сообщили. — Не может ли и моя скромная помощь чем-нибудь пригодиться?
— Ничем, миледи, — сказал коннетабль, отойдя от племянника и взяв ее за руку. — Ваше участие несвоевременно. Это пестрое сборище и неприличная суета недостойны вашего присутствия.
— Если только оно не принесет пользы, милорд, — настаивала Эвелина. — Ведь опасно занемог не кто иной, как ваш племянник, а мой избавитель. Один из моих избавителей, хотела я сказать.
— Все, что надлежит делать, делает его врач, — ответил коннетабль, уводя в монастырское здание неохотно повинующуюся невесту.
Медик тут же возгласил с торжеством:
— Прав милорд коннетабль, что уводит благородную госпожу с этого сборища знахарей в юбке, этих амазонок, вносящих беспорядок в правильное искусство лечения какими-то своими противоядиями, своими жаропонижающими и своими амулетами. Как справедливо говорит древний поэт.
Non audet, nisi quae didicit, dare quod medicorum est.
Promittunt medici — tractant fabrilia fabri.[18]
С большим пафосом, прочтя эти строки, лекарь, отмечая ритм стиха взмахами руки, отпустил запястье больного.
— Этого, — заявил он зрителям, — не понять никому из вас, клянусь святым Лукою! И даже самому коннетаблю!
— Зато он знает, как плеткой загнать, куда нужно, собаку, если она лает попусту, вместо дела, — сказал Рауль.
Лекарь, поняв намек, вернулся к своим обязанностям; Дамиана перенесли в один из домов на соседней улице; однако болезненные симптомы усилились и вскоре потребовали всего внимания и всего умения, какими располагали лекари.
Как уже говорилось, подписание брачного контракта только что закончилось, когда собравшиеся были потревожены известием о болезни Дамиана. Вернувшись после переполоха в здание монастыря, коннетабль и его невеста выглядели весьма встревоженными; еще тревожнее стало, когда невеста вырвала свою руку из руки жениха, заметив на его руке свежую кровь, которая оставила уже следы и на ее собственной ладони. Слабо вскрикнув, она показала эти следы Розе и спросила:
— Что может это пророчить? Неужели месть Окровавленного Перста уже началась?
— Ничего это не пророчит, милая госпожа, — успокоила ее Роза. — Наши страхи — вот наши пророки, а не пустяки, которые кажутся нам пророчествами. Ради Бога, поговорите с милордом! Он удивлен вашим волнением.
Пока его невеста говорила со своей служанкой, коннетабль также заметил, что, спеша помочь племяннику, запачкал кровью свои руки и даже одежду Эвелины. Он подошел к ней, чтобы принести извинения за то, что в такую минуту казалось дурным предзнаменованием.
— Но, миледи, — сказал он, — кровь рода де Лэси может пророчить вам лишь мир и счастье.
Эвелина хотела ответить ему, но не вдруг нашла для этого слова. Верная Роза, рискуя навлечь на себя упрек в излишней смелости, поспешила сама ответить на этот комплимент.
— Каждая девица непременно должна верить вашим словам, милорд, — сказала она. — Ибо все знают, что эта кровь всегда готова пролиться за всех, кто в беде, а недавно пролита была ради нашего спасения.
— Отлично сказано, крошка, — сказал коннетабль. — Хорошо, что у леди Эвелины есть девушка, знающая, что надо сказать, когда ей самой угодно промолчать. Будем надеяться, миледи, — добавил он, — что болезнь моего племянника — всего лишь жертва, приносимая судьбе, ибо она никогда не дарит нам счастливых часов, не омрачив их тенью печали. Я надеюсь, что Дамиан вскоре оправится от болезни; вспомним также, что встревожившие вас капли крови извлечены не клинком, а ланцетом врача и являются скорее предвестниками выздоровления, чем болезни. Миледи, ваше молчание смущает наших друзей и вселяет в них сомнения в искренности нашего гостеприимства. Позвольте мне быть вашим слугою, — добавил он и, взяв с буфета, полного посуды, серебряный кувшин и салфетку, встал на одно колено и подал их невесте.
Стараясь унять тревогу, навеянную совпадением случившегося с воспоминаниями о Болдрингеме, Эвелина вступила в предложенную женихом игру; она готовилась просить его встать, когда поспешно и без церемоний вошедший посланец сообщил коннетаблю, что племянник его находится при смерти, и, если он хочет еще застать его живым, ему необходимо прийти немедленно.
Коннетабль встал, торопливо простился с Эвелиной и с гостями, которые при этой новой и ужасной вести стали в смятении расходиться. Коннетабль направился уже к дверям, но навстречу ему вышел паритор, то есть судебный исполнитель Церковного Суда, в своей служебной одежде, которая и позволила ему беспрепятственно войти в монастырское здание.
— Deus vobiscum[19], — возгласил он. — Кто из присутствующих здесь уважаемых лиц коннетабль Честерский?
— Это я, — отозвался старший де Лэси, — но, сколь бы ни было спешно твое дело, сейчас мне с тобой говорить недосуг. Речь идет о жизни и смерти.
— Призываю всех христиан в свидетели, что обязанность свою я выполнил, — сказал судебный исполнитель, вручая коннетаблю кусок пергамента.
— Что это? — спросил с негодованием коннетабль. — За кого принимает меня твой господин архиепископ, если поступает столь неучтиво? Он вызывает меня к себе скорее как преступника, чем дворянина и своего друга.
— Мой господин, — надменно проговорил судебный исполнитель, — употребляя власть, коею облекла его Церковь, ответствен лишь перед Его Святейшеством Папою. Каков же будет ответ вашей светлости на эту повестку?
— Разве архиепископ сейчас здесь? — спросил коннетабль, немного подумав. — Я не знал о его намерении приехать сюда и тем более о намерении осуществлять здесь свои права.
— Милорд архиепископ, — ответил судебный исполнитель, — только что приехал; он является здешним митрополитом; кроме того, в качестве папского легата он осуществляет свою юрисдикцию по всей Англии, в чем смогут убедиться все (каков бы ни был их ранг), кто дерзнет его ослушаться.
— Слушай, ты! — сказал коннетабль, грозно глядя на судебного исполнителя. — Если бы не мое уважение к присутствующим, а отнюдь не к твоему коричневому капюшону, ты пожалел бы, что не проглотил эту повестку вместе с печатью, вместо того чтобы вручать ее мне, да еще так дерзко. Ступай и доложи своему господину, что я буду у него не позже чем через час; меня задерживает необходимость навестить опасно больного родственника.
Судебный исполнитель вышел несколько более смиренно, чем входил, предоставив гостям коннетабля молча и испуганно переглядываться.
Читатель, несомненно, вспомнит, сколь тяжек был в царствование Генриха II гнет Римской Церкви как для духовенства, так и для мирян Англии. Попытка этого мудрого и отважного монарха постоять за независимость королевской власти во время памятного дела Фомы Бекета окончилась столь плачевно, что — как всякий подавленный мятеж — еще более усилила могущество Церкви. После того как король потерпел поражение и смирился, голос Рима стал повсюду еще более властным; и даже самые отважные из пэров Англии предпочитали подчиняться его велениям и не навлекать на себя церковного осуждения, имевшего столько чисто светских последствий. Вот отчего от пренебрежения, выраженного коннетаблю прелатом Болдуином, на гостей коннетабля повеяло страхом. Надменно оглянувшись вокруг, он увидел, что многие из тех, кто был бы ему верен в смертельной схватке с любым другим противником, пусть даже с самим королем, бледнели при мысли о столкновении с Церковью. Смущенный, но в то же время раздраженный их испугом, коннетабль поспешил проститься со своими гостями, заверив их, что все уладится, что недуг племянника всего лишь легкое недомогание, преувеличенное усердными лекарями и усугубленное собственной неосторожностью больного, а бесцеремонность, с какою его потребовал к себе архиепископ, объясняется их короткими дружескими отношениями, позволяющими им иногда, как бы ради шутки, пренебрегать церемониями.
18
Он не смеет назначать лечение, если не учился врачебному ремеслу; Целители только обещают — знатоки применяют искусство