— Да, действительно, почтенная аббатиса, — сказал коннетабль, в свою очередь давая волю раздражению, — девушка с большим состоянием и не намеренная вступать в брак должна быть в монастыре более желанной гостьей, нежели та, которую нельзя разлучить с мирской жизнью и чье состояние не увеличит монастырскую казну.
Этим необдуманным упреком коннетабль глубоко оскорбил аббатису и еще более укрепил ее решение не брать племянницу на свое попечение. Она была столь же бескорыстна, сколь надменна; и единственной причиной ее гнева было то, что Эвелина не последовала ее совету, хотя дело касалось только счастья самой девушки.
Неуместные слова коннетабля укрепили ее в принятом решении.
— Да простит вам Бог, рыцарь, ваши подозрения, оскорбительные для Его служителей, — сказала она. — Ради спасения вашей души вам и в самом деле пора в Святую Землю искупать грехи и каяться в ваших опрометчивых суждениях. Что до тебя, племянница, то теперь я уже не могу предоставить тебе кров хотя бы потому, что этим подтвердила бы несправедливые подозрения. Да и к чему тебе мое гостеприимство, когда в лице владелицы Болдрингема у тебя есть почти столь же близкая родственница, которая может открыть перед тобой дверь, не подвергаясь оскорбительному подозрению, что она намерена обогатиться за твой счет.
Коннетабль увидел, что при этом предложении лицо Эвелины покрыла смертельная бледность; он не знал причины ее страха, но поспешил его развеять.
— Нет, почтенная аббатиса, — сказал он. — Если вы столь жестоко отказываетесь позаботиться о племяннице, она не обременит собою и других своих родственников. Пока Хьюго де Лэси владеет шестью замками и многими поместьями и в каждом горит в очаге огонь, его невеста никому не будет обузою, и все почтут ее присутствие за большую честь. А будь я много беднее, чем угодно было Небу сделать меня, разве не нашлось бы у меня достаточно друзей и соратников, чтобы служить и повиноваться ей и охранять ее?
— Нет, милорд, — сказала Эвелина, стряхнув с себя уныние, в какое повергло ее бессердечие родственницы, — раз несчастная судьба разлучает меня с сестрой моего отца, у которой я так охотно осталась бы, я не стану искать приюта у более дальней родни; не приму я и ваше великодушное предложение, милорд, ибо за это могут сурово и, я уверена, несправедливо осудить ту, кто вынуждает меня искать менее желанное пристанище. Решение мое принято. Правда, у меня остается всего один друг, но это друг могущественный, способный защитить меня как от обычных бедствий жизни, так и от злой судьбы, которая ходит за мной по пятам.
— Это, должно быть, сама королева? — нетерпеливо прервала ее аббатиса.
— Да, почтенная тетушка, это Королева Небесная, — ответила Эвелина. — Это Пресвятая Дева Печального Дозора, которая всегда покровительствовала нашему дому, а в последнее время была особенно милостива ко мне. И если меня отвергает та, которая посвятила себя служению Ей, то искать помощи мне остается лишь у Нее самой.
Аббатиса, которую этот ответ застал врасплох, издала лишь непочтительное восклицание «Уф!», более подобающее лолларду или иконоборцу, нежели настоятельнице католического монастыря и женщине из рода Беренжеров. Дело в том, что аббатиса охладела к Пресвятой Деве Печального Дозора, с тех пор как убедилась в чудотворной силе другого образа, принадлежавшего ее монастырю.
Тут же опомнившись, она ничего более не добавила; а коннетабль заметил, что близость валлийцев может представлять для его невесты ту же опасность, какой она уже подверглась однажды в замке Печальный Дозор. Эвелина напомнила ему, что ее родной замок отлично укреплен и выдержал не одну осаду; а недавно оказался в опасности единственно потому, что ее отец Раймонд, считая это делом своей чести, вывел гарнизон за стены замка и принял бой в крайне невыгодной позиции. Затем Эвелина сказала, что коннетабль без труда найдет среди ее вассалов или своих собственных опытного и отважного сенешаля, который обеспечит безопасность замка и его владелицы.
Прежде чем де Лэси ответил на эти доводы, аббатиса встала, сославшись на полную свою неспособность давать советы по мирским делам, а также на устав своего ордена, который велит — как добавила она, краснея от досады и повысив голос, — «заниматься, прежде всего, делами обители». Она оставила обрученных в монастырской приемной, в обществе одной лишь Розы, благоразумно державшейся поодаль.
Исход их беседы, видимо, удовлетворил обоих; и когда Эвелина объявила Розе, что вскоре они под надежной охраной вернутся в замок Печальный Дозор и останутся там до завершения крестового похода, то говорила это тоном искреннего удовлетворения, какого служанка не слышала от нее уже много дней.
Эвелина высоко оценила внимание коннетабля ко всем ее желаниям, и обо всем поведении его говорила с пылкой благодарностью, близкой к чувствам еще более нежным.
— И все же, милая госпожа, — сказала Роза, — если говорить откровенно, вы должны сознаться, что годы, которые пройдут между вашим обручением и свадьбою, кажутся вам скорее желанной передышкой, нежели чем-нибудь иным.
— Я признаю это, — ответила Эвелина, — не скрыла я и от будущего супруга, что именно таковы мои чувства, хотя это, может быть, звучало нелюбезно. Я еще очень молода, Роза, вот отчего я боюсь обязанностей, которые лягут на супругу де Лэси. Тревожат меня также недобрые предзнаменования. Проклятая одной из моих родственниц и, можно сказать, изгнанная другою, я сейчас кажусь себе существом, которому суждено всюду нести с собой беду. Но время развеет эти страхи. Когда мне будет двадцать лет, Роза, я стану вполне взрослой женщиной, во мне окрепнет дух Беренжеров и я преодолею сомнения и страхи, какие терзают девушку семнадцати лет.
— Ах, милая госпожа, — сказала Роза, — пусть Господь и Пресвятая Дева Печального Дозора устроят все к лучшему, а мне все же хотелось бы, чтобы этого обручения не было, или раз уж оно состоялось, то и венчание тотчас за ним следовало бы.
Глава XX
И сошлись друзья на зов короля:
По трое, парами, по одному —
Но лорд-маршал, входивший первым всегда,
Вошел последний к нему.
Если леди Эвелина закончила свой разговор с де Лэси вполне довольная, то чувства самого коннетабля достигли более высоких степеней восторга, чем он привык испытывать или выражать; и восторг этот еще возрос, когда лекари, лечившие его племянника, явились с подробным отчетом о его болезни и заверениями в очень скором выздоровлении.
Коннетабль приказал раздать милостыню беднякам и пожертвования монастырям; велел, чтобы служили мессы и возжигали свечи. Он посетил архиепископа и получил от него полное одобрение своим действиям, а также обещание сократить пребывание в Святой Земле до трех лет, считая со дня отправления из Англии и включая время, какое потребует обратный путь на родину. Одержав верх в самом главном, архиепископ счел за благо в остальном пойти на уступки человеку столь высокого ранга, как коннетабль, чье доброе отношение к походу было, пожалуй, не менее важно для успеха, чем личное его присутствие.
Словом, коннетабль возвратился в свой шатер весьма довольный удачным разрешением его затруднений, которые еще утром казались почти непреодолимыми. Когда его приближенные собрались, чтобы помочь ему раздеться (ибо у феодальных лордов, в подражание суверенным монархам, были свои levees и couchees[23]), он раздавал им награды и при этом шутил и смеялся веселее, чем они когда-либо слышали.
— Тебе, — обратился он к менестрелю Видалю, который в новой богатой одежде почтительно стоял среди прочих слуг, — я сейчас не дам ничего; но оставайся подле меня, пока я не засну, и утром я награжу твою музыку и пение, насколько они мне понравятся.