Выбрать главу

Пробуждаясь от таких снов, Эвелина вспоминала, что она — последний отпрыск своего рода, рода, которому в течение веков покровительствовал чудотворный образ и над которым в то же время тяготело проклятие мстительной Ванды. Ей казалось, будто она, Эвелина, — тот приз, за который святая покровительница и злобный дух должны разыграть свою последнюю роковую игру.

Редко отвлекаемая занимательными внешними событиями, Эвелина сделалась задумчивой и рассеянной; погруженная в созерцание, она не слышала, что говорят вокруг нее, и наяву была, точно во сне. О своем обручении с коннетаблем Честерским она думала с покорностью, но совсем не желая, чтобы вслед за обручением пришлось вступить в брак, и словно мало веря, что это действительно случится. Она исполнила свой обет и обменялась со своим спасителем залогами верности; и хотя была готова соблюсти ее, но едва ли признавалась себе, как неохотно пойдет под венец; она лелеяла смутную надежду, что Пресвятая Дева Печального Дозора не окажется неумолимым кредитором; удовлетворяв готовностью, с какой Эвелина выполнила первую часть обета, она не станет настаивать на полном его осуществлении. Желать, чтобы ее отважный спаситель, за которого у нее было столько причин молиться, подвергся одной из роковых случайностей, столь часто сменявших в Святой Земле лавровый венок на кипарисовый, было бы черной неблагодарностью. Но бывает ведь и другое; человек, долго пробывший в чужих краях, может изменить намерения, с какими покидал родину.

Однажды странствующий менестрель, заглянув в замок Печальный Дозор, исполнил для развлечения владелицы и ее домашних знаменитое лэ о графе Глейхене, который, уже имея на родине жену, оказался столь многим обязан некой сарацинской принцессе, вызволившей его из плена, что женился также и на ней. Папе Римскому и его конклаву было угодно одобрить двоеженство; добрый граф Глейхен разделил свое брачное ложе между двумя законными супругами, а сейчас почиет вечным сном, лежа между ними под надгробным памятником.

Обитатели замка толковали эту легенду весьма различно. Отец Альдрованд объявил ее лживою выдумкой и гнусной клеветой на главу Церкви, утверждающей, будто Его Святейшество мог одобрить подобное беззаконие. Старая Марджери, чувствительная, как все бывшие кормилицы, горько плакала, слушая повесть и ничуть не подвергая сомнению ни могущество Папы, ни уместность его решения. Она была довольна, что нашелся способ распутать любовный клубок, казавшийся безнадежно запутанным. Кумушка Джиллиан сочла несправедливым позволить мужчине иметь двух жен, если женщинам разрешен всего один муж; а Рауль, бросив на нее свирепый взгляд, пожалел несчастного идиота, у которого хватило глупости воспользоваться таким разрешением.

— Помолчите все, — сказала леди Эвелина, — и скажи мне ты, милая Роза, как судишь ты о графе Глейхене и двух его женах?

Роза покраснела и сказала, что не привыкла раздумывать о таких предметах; однако ей кажется, что жена, готовая довольствоваться лишь половиною любви своего мужа, не заслуживает и малой ее доли.

— Отчасти ты права, Роза, — сказала Эвелина. — Мне думается, что европейской даме, когда ее затмила юная и прекрасная чужеземная принцесса, следовало с достоинством освободить место и доставить Святому Отцу меньше хлопот; ибо тогда ему надо было лишь объявить ее брак недействительным, как это бывало в недавние времена.

Она сказала все это безразличным и почти веселым тоном, показавшим ее верной служанке, с какой легкостью она и сама принесла бы подобную жертву и каковы, следовательно, чувства ее к коннетаблю. Дело в том, что не к нему, а к другому невольно и чаще, чем советовало бы благоразумие, обращались ее мысли.

Эвелина не забывала Дамиана де Лэси. Этого не позволяли ни частые упоминания его имени окружающими, ни сознание, что он почти постоянно находится поблизости, всецело занятый заботами о ее делах, ее удобствах и безопасности; и вместе с тем он не только не являлся к ней сам, но даже не пытался узнать прямо от нее, каковы ее желания, хотя бы в делах более всего ее касающихся.

Все передавалось отцом Альдровандом или Розой Амелоту, пажу Дамиана; это придавало их отношениям церемонность, которую Эвелина находила ненужной и даже нелюбезной с его стороны и которая вместе с тем приводила к тому, что эти отношения постоянно присутствовали в ее сознании. Слова Розы, оправдавшей старания юного опекуна держаться в отдалении, также иногда вспоминались ей; с презрением отвергая самую мысль, что его присутствие, постоянное или редкое, наносит ущерб интересам его дядюшки, Эвелина приводила себе множество доводов за то, что в ее мыслях есть для него законное место. Разве не было ее долгом думать о Дамиане часто и с любовью как о ближайшем и самом любимом родственнике коннетабля, о том, кто пользовался наибольшим его доверием? И разве не был он когда-то ее спасителем, а теперь ее опекуном? И разве нельзя считать его орудием, избранным ее небесной покровительницей, чтобы оказывать помощь, которую она не раз ей ниспосылала?

Душа Эвелины восставала против ограничений, наложенных на их встречи, ибо именно в этом заключалось обидное подозрение, подобное принудительному уединению, в котором, как она слышала, содержат своих женщин язычники восточных стран. Почему опекун предстает ей только в виде благ, которыми он ее окружает и постоянных забот о ее безопасности? Почему узнавать его мнения ей можно только через других, точно он или она заражены чумой или иной ужасной болезнью, делающей встречи опасными? А если бы они иногда встречались, что за беда? Ведь это было бы просто заботой брата о сестре, надежного и рачительного опекуна о невесте своего близкого родственника и уважаемого патрона. И это позволило бы той, которая так еще молода, от природы так весела, хотя и опечалена нынешним своим положением, легче сносить жизнь затворницы.

Эта рассуждения казались Эвелине столь убедительными, когда она повторяла их про себя, что она не раз решала сообщить их Розе Флэммок; однако, встречая спокойный взгляд голубоглазой фламандки, она вспоминала, что непоколебимая преданность сочетается у нее с искренностью и прямотой, которая не считается ни с чем, и боялась заронить в ней подозрения, которых не допускала сама. Ее норманнская гордость не могла не восставать против мысли, что придется оправдываться перед кем-то в том, в чем она не признавала себя виновной.

— Пусть все остается как есть, — говорила она себе. — Будем терпеть скуку, когда так легко было бы сделать жизнь веселее, лишь бы щепетильная наперсница из особой заботы о моей чести не вообразила, будто я способна поощрять общение, из-за которого обо мне может дурно подумать самый строгий из мужчин или женщин. — И все-таки образ молодого красавца Дамиана возникал перед леди Эвелиной чаще, чем это одобрил бы его дядя, если бы знал. Впрочем, она никогда не задерживалась на этих мыслях подолгу. Постоянное сознание своей необычной судьбы погружало ее в печаль, от которой молодая жизнерадостность освобождала ее лишь на краткие минуты.

Глава XXIII

…небеса подвластны нам:

Любую дичь возьмет наш ястреб там!

Рэндолф

Однажды погожим сентябрьским утром старик Рауль хлопотал в конюшне, где он держал своих ястребов; осматривая каждую птицу, он не переставал ворчать, браня то небрежность младшего сокольничего, то неудачно расположенное здание, то погоду, то ветер, то все окружающее за плачевное состояние, в которое время и болезни привели соколиное хозяйство Печального Дозора. Занятый этими невеселыми раздумьями, он с удивлением услышал голос любимой спутницы своей жизни кумушки Джиллиан, которая редко вставала так рано и еще реже навещала мужа в конюшне.

— Рауль! Рауль! Куда же ты запропастился? Как подвернется что-нибудь выгодное, так тебя нигде не найдешь.