Роза ясно видела, что госпожа ее находится в крайнем волнении, которое не позволит ей здраво и мудро взглянуть на свое положение. Она попыталась постепенно пробудить ее сознание.
— Милая госпожа, — сказала Роза, — не угодно ли вам накинуть на себя мой плащ?
— Не мучь меня, — с некоторой резкостью ответила Эвелина.
— А ведь, в самом деле, госпожа! — воскликнула кумушка Джиллиан и засуетилась, ревниво оберегая свои права камеристки. — Роза Флэммок права. Ваше платье не сидит как должно, и вид у него, надо прямо сказать, едва ли приличный. Пусть Роза не мешает, я мигом все заколю, и получше, чем любая фламандка за целый день.
— Не до того мне, чтобы думать о платье, — все тем же тоном ответила Эвелина.
— Тогда подумайте о вашей чести и добром имени, — сказала Роза шепотом, еще ближе подъехав к своей госпоже, — и поскорее решайте, куда мы повезем раненого.
— В замок, — приказала Эвелина громко, как бы отвергая с презрением необходимость о чем-либо шептаться. — Везите его в замок самой прямой дорогой.
— Отчего же не в его лагерь или не в Мальпас? — сказала Роза. — Милая госпожа, поверьте, так будет лучше.
— Отчего тогда… тогда уж прямо не оставить его на дороге дожидаться валлийских ножей или волчьих зубов? Он уже дважды, нет, трижды был моим спасителем. И теперь куда я, туда и он! Я не хочу оказаться под безопасным кровом ни на миг раньше его.
Роза поняла, что не сумеет убедить свою госпожу; поняла она и то, что везти раненого дольше, чем это было необходимо, значило подвергать его жизнь опасности. Ей пришел на ум возможный выход из затруднения, но для этого надо было посоветоваться с отцом.
Миниатюрная всадница ударила хлыстиком свою резвую испанскую лошадку и мигом очутилась рядом с исполинским фламандцем на мощном вороном коне, словно укрываясь в их широкой тени.
— Дорогой отец, — взволнованно сказала Роза, — госпожа желает отвезти сэра Дамиана в замок, и ему, быть может, придется пробыть там долго. Что думаете вы об этом? Разве это разумно?
— Для юноши это, без сомнения, разумно, Розхен, — ответил фламандец. — Ибо это лучший способ уберечь его сейчас от лихорадки.
— Верно. Но разумно ли это для госпожи? — продолжала Роза.
— И для нее тоже, если она разумно себя поведет. Но почему ты в ней сомневаешься, Розхен?
— Не знаю, — ответила Роза, ибо своими опасениями и сомнениями ей не хотелось делиться даже с отцом. — Но злые языки найдутся везде. Сэр Дамиан и госпожа так молоды. Не лучше ли, милый отец, предложить раненому рыцарю приют у вас в доме, лишь бы не в замке?
— Вот уж этого не будет, — поспешил ответить фламандец. — Не будет, если я буду в силах этому помешать. Не пущу я в мой мирный дом ни норманна, ни англичанина. Зачем? Чтобы он ел мой хлеб и смеялся над моей бережливостью? Ты не знаешь их; ведь ты всегда при госпоже и в большой у нее милости. Зато я отлично их знаю. «Фламандский лентяй», «фламандский обжора», «фламандский пьянчуга». Это еще самые добрые их слова. Хорошо, что после похода валлийца Гуенуина никто не может сказать «фламандский трус».
— Я всегда думала, отец, — заметила Роза, — что вы слишком тверды духом, чтобы обращать внимание на эту низкую клевету. Подумайте! Ведь мы находимся под защитой моей доброй госпожи; а отец ее был твоим милостивым господином. Да и коннетаблю вы обязаны; он расширил ваши привилегии. Деньгами можно уплатить долг; но за добро можно заплатить только добром. А я предвижу, что никогда не будет у вас другого такого случая сделать добро семействам Беренжеров и де Лэси, как открыв раненому рыцарю двери вашего дома.
— Моего дома! — повторил фламандец. — А долго ли будет у меня дом, здесь или еще где-либо? Увы, дочь моя! Мы приехали сюда, спасаясь от морской стихии, а здесь можем погибнуть от людской злобы.
— Мне странно это слышать, отец, — сказала Роза. — С вашим ли разумом пророчить такие беды из-за дерзкой выходки валлийского разбойника?
— Я говорю не об Одноглазом разбойнике, — ответил Уилкин. — Хотя наглость таких, как Доуфид, а их становится все больше, тоже не способствует спокойствию в крае. Но ты живешь за стенами замка и мало знаешь о том, что творится вокруг, а потому и не тревожишься. Я не хотел ничего сообщать тебе, пока нам не придется переселиться в другую страну.
— Переселиться, милый отец? Уехать из страны, где бережливостью и усердным трудом вы уже скопили себе достаток?
— Да, и где голодный и озлобленный люд из зависти к достатку, накопленному бережливостью, может предать человека позорной смерти. Уже в нескольких графствах происходят волнения среди английской черни. И гнев ее направлен на нас, фламандцев, точно мы жиды или язычники, а не христиане, притом лучшие, чем они сами. В Йорке, в Бристоле и других местах разгромили дома фламандцев, отняли добро, многих убили, а над их близкими — надругались. А за что? За то, что мы привезли сюда ремесла, каких тут прежде не знали; за то, что в награду за труд и уменье появилось у нас богатство, какого в Британии никогда не было. Розхен, их злоба растет с каждым днем. Мы здесь в большей безопасности, чем в других местах, потому что нас много и мы сильнее. Но соседям нашим я не доверяю. Если бы ты, Розхен, не была в безопасности, я давно уже бросил бы все и уехал из Британии.
«Бросил бы все и уехал из Британии». Слова эти поразили дочь Флэммока, лучше всех знавшую, каких успехов добился ее отец в своем ремесле и как непохоже на него, с его твердым и здравым смыслом, решение бросить все из страха перед отдаленной опасностью, которой может и не быть. Наконец она сказала:
— Если грозит такая опасность, то дом и товары ваши ничем не будут защищены так надежно, как присутствием этого благородного рыцаря. Где тот человек, который дерзнет напасть на дом, приютивший Дамиана де Лэси?
— Это мне неизвестно, — отвечал Флэммок тем же спокойным, но мрачным тоном. — Да простит мне Бог, если я грешу, а только, по-моему, в крестовых походах очень мало толку, хотя священники и сумели их прославить. Взять хотя бы коннетабля. Вот уж скоро три года, как он уехал, а мы не знаем, жив ли он или нет, побеждает или разбит врагами. Он выступил отсюда, словно не собирался сойти с коня и вложить меч в ножны, пока не отвоюет Гроб Господень у сарацин; а мы доныне не знаем, взята ли у сарацин хоть одна деревня. Здешний народ недоволен; его господа, а с ними и лучшие воины ушли в Палестину, и мы не знаем, живы они или нет; а тем временем управители дерут с народа три шкуры, и их притеснения тяжелее, да и сносить это от них тяжелее, чем от лорда. Простолюдины всегда ненавидели знать и дворян; они думают, что сейчас самое время восстать против них. Находятся и из дворян такие, что готовы встать во главе черни, лишь бы тоже кое-что урвать, ибо походы в дальние края приучили их к разгульной жизни и многие промотались. А кто обеднел, тот из корысти готов убить родного отца. Не терплю бедняков! Черт бы унес каждого, кто не умеет содержать себя трудом своих рук!
Таким пожеланием закончил фламандец свою речь, открывшую перед Розой более страшную картину Англии, чем та, какую она могла видеть из замка Печальный Дозор.
— Но все же, — сказала она, — эти ужасы не страшны тем, кто живет под покровительством де Лэси и Беренжеров.
— От Беренжеров осталось одно лишь имя, — ответил Уилкин Флэммок, — а Дамиану, хоть он и храбрый юноша, недостает влиятельности его дяди и его властного нрава. Его люди жалуются, что он изводит их сторожевой службой вокруг замка, когда замок и без того неприступен и гарнизон там достаточный; а они из-за этого теряют случаи отличиться, как они это называют, то есть не могут воевать и грабить, а ведут жизнь бездеятельную и бесславную. Они говорят, что безбородый Дамиан был мужчиной, а теперь, когда усы пробились, — стал бабой, что над губой у него потемнело, зато отвага выцвела. Еще они говорят… да скучно повторять.
— Нет, скажите, что еще они говорят, ради Бога, скажите! — попросила Роза. — Если дело касается моей дорогой госпожи…
— Так и есть, Розхен, — ответил Уилкин. — Многие из норманнских воинов толкуют за чаркой вина, будто Дамиан де Лэси влюблен в дядюшкину невесту; да, да, и будто общаются они между собою при помощи колдовства.