— К чему такое промедление? — спросил коннетабль. — Ну, менестрель, я избавлю тебя от твоей тяжкой обязанности… Что, Эвелина отказалась от меня? Позабыла?
Менестрель подтвердил это низким поклоном.
Хьюго де Лэси прошелся вдоль каменного саркофага, силясь побороть глубокое волнение.
— Я прощаю ей! — сказал он. — Но почему я говорю: прощаю? Увы! Мне нечего ей прощать. Она всего лишь воспользовалась правом, которое я сам ей предоставил. Срок нашего обручения истек… Она услышала о моих потерях… о моих поражениях… о крушении моих надежд и утрате состояния. И воспользовалась первой возможностью, какую дает ей закон, чтобы разорвать помолвку с человеком, лишившимся и богатства, и славы. Многие девушки поступили бы так же; это подсказало бы им благоразумие, но… этих девушек не звали бы Эвелиной Беренжер.
Он оперся о руку своего оруженосца и на миг склонил голову на его плечо, взволнованный сильнее, чем Гуарайн когда-либо видел; неуклюже пытаясь утешать своего господина, верный оруженосец посоветовал ему «мужаться, ведь потерял он всего лишь женщину».
— Скорбь моя не себялюбива, Филипп, — пояснил коннетабль. — Я печалюсь не столько о том, что она оставила меня, сколько о том, что неверно обо мне судила; что судила обо мне, как закладчик о кредиторе, который завладевает закладом, едва лишь миновал срок, выкупа. Неужели она думала, что я окажусь столь же безжалостным кредитором? Что я, который, с тех пор как увидел ее, едва ли считал себя достойным ее, когда обладал и богатством и славою, стану настаивать, чтобы она разделила мою нынешнюю бедственную судьбу? Как же мало она меня знала! Или, быть может, она полагала, что несчастья превратили меня в себялюбца? Пусть будет так! Она оставила меня и пусть будет счастлива. Я забуду о том, что она причинила мне боль, я стану думать, что она поступила так, как я и сам, будучи лучшим ее другом, посоветовал бы ей поступить.
После этих слов лицо коннетабля, к удивлению его слуг, вновь приняло обычное спокойное и твердое выражение.
— Поздравляю тебя! — шепотом сказал оруженосец менестрелю. — Твои дурные вести ранили его менее глубоко, чем ты, наверное, предполагал.
— Увы! — ответил менестрель. — У меня в запасе вести еще худшие.
Это было сказано каким-то двусмысленным тоном; такова же была и манера, которую невозможно было разгадать.
— Итак, Эвелина Беренжер вышла замуж, — сказал коннетабль. — Дай-ка я попробую угадать, за кого. Быть может, осталась верна той же семье и лишь избрала другого ее представителя? Взяла все ту же фамилию де Лэси? Что ж ты никак не поймешь меня, дурак? Она замужем за Дамианом де Лэси, моим племянником?
Усилие, с каким коннетабль высказал это предположение, противоречило принужденной улыбке, которую он постарался вызвать на своем лице. С такой улыбкой человек, собравшийся принять яд, подносит роковой напиток к устам и при этом провозглашает здравицу.
— Нет, милорд, не замужем, — ответил менестрель, особенно выделяя последнее слово; и коннетабль истолковал это по-своему.
— Так, значит, обручена? — спросил он. — Отчего же нет? Срок прежнего обручения истек, отчего же не обручиться снова?
— Насколько мне известно, леди Эвелина и сэр Дамиан де Лэси не обручены, — ответил менестрель.
При этих словах де Лэси вышел из терпения.
— Пес! Ты издеваешься надо мной? — крикнул он. — Что же ты мучаешь меня, скоморох! Говори сейчас же самое худшее, не то я отправлю тебя менестрелем ко двору Сатаны!
Спокойно и бесстрашно менестрель ответил:
— Милорд! Леди Эвелина и сэр Дамиан де Лэси не вступили в брак и не обручились. Они живут в любовной связи.
— Ты лжешь, собака! — крикнул де Лэси. — Лжешь, собачий сын!
Схватив менестреля за ворот, взбешенный барон, изо всех сил встряхнул его.
Но, как ни был он силен, Видаль, опытный борец, не пошатнулся, он устоял на ногах; и все так же спокоен был взгляд, которым он смотрел на своего разгневанного господина.
— Признайся, что ты солгал, — сказал коннетабль, отпуская его и достигнув своей яростью не более того, что людям удается сделать с Качающимися Камнями друидов; сколько их ни раскачивают, сдвинуть их с места невозможно.
— Если бы ложью я мог купить себе жизнь и даже жизнь всего моего племени, — сказал менестрель, — я и тогда не солгал бы. Но правду всегда называют ложью, когда она противоречит нашим желаниям.
— Ты слышишь его, Филипп Гуарайн? — воскликнул коннетабль, обращаясь к своему оруженосцу. — Он сообщает мне о моем позоре… о бесчестье, которое пало на мой дом… о развращенности тех, кого я любил больше всех на свете… и взор его при этом невозмутим, а голос не дрожит. Возможно ли это? Возможно ли, чтоб де Лэси пал так низко, что бродячий музыкант смеет говорить о его позоре столь же спокойно, как о любой теме для песни? Может быть, ты и сложишь об этом песню, а? — крикнул он, бросая на менестреля свирепый взгляд.
— Я мог бы, милорд, — отвечал менестрель, — но ведь тогда пришлось бы спеть и о позоре Рено Видаля, который служит господину, не способному ни терпеливо снести оскорбления, ни отомстить тем, кто навлек на него позор.
— Ты прав, ты прав, славный малый! — поспешно сказал коннетабль. — Нам остается только мстить! Да, но кому?
Говоря так, он быстрыми шагами прохаживался взад и вперед; но потом остановился и умолк, в тоске ломая руки.
— Я говорил тебе, — сказал менестрель Гуарайну, — что моя муза отыщет наконец чувствительное место. Помнишь бой быков, который мы видели в Испании? Тысяча уколов лишь дразнила и раздражала благородное животное, пока наконец мавританский рыцарь не нанес ему смертельный удар.
— Человек ты или дьявол, — спросил Гуарайн, — если способен наслаждаться зрелищем чужих страданий? Берегись! Ищи для своих насмешек другого слушателя. Если не остер у меня язык, зато остер меч!
— Ты видел меня и среди мечей, — ответил менестрель, — и знаешь, что таких, как я, нелегко испугать и мечом.
Однако, сказав это, он все же отошел подальше от оруженосца. Он заговорил с ним лишь от полноты чувств, когда говорящий, если никого нет возле него, говорит сам с собою или изливается первому, оказавшемуся рядом слушателю, не сознавая, какое впечатление производит.
Спустя несколько минут коннетабль Честерский вновь обрел внешнее спокойствие, с которым, до этого последнего, ужасного удара судьбы, сносил все ее превратности. Оборотясь к менестрелю, он произнес с обычным для него самообладанием:
— Ты прав, славный малый, и я прощаю тебе насмешку, сопровождавшую твой разумный совет. Продолжай же, ради Бога! Продолжай, и я готов вынести все испытания, какие посылает мне Господь. Доблесть рыцаря познается в битве, а истинный христианин познается во времена тяжких бед.
Тон, каким говорил коннетабль, произвел на его слуг должное действие. Менестрель оставил циническую и наглую манеру, с какою он до того испытывал терпение своего господина; просто, почтительно и даже, казалось, сочувственно он сообщил все сведения, какие собрал. Сведения эти были поистине удручающими.
Отказ леди Эвелины Беренжер впустить в свой замок Монтермера и его войско, несомненно, придал правдоподобия позорящим слухам, какие ходили о ней и о Дамиане де Лэси; и нашлось немало людей, по разным причинам заинтересованных в том, чтобы поддерживать и распространять эту клевету. На подавление крестьянского мятежа было послано большое войско. Рыцари и дворяне, которым это было поручено, не преминули жестоко отомстить несчастным простолюдинам за благородную кровь, пролившуюся во время их краткого торжества.
Воины несчастного Уэнлока также верили клевете. Осуждаемые многими за поспешную и трусливую сдачу поста, который еще можно было защищать, они в свое оправдание утверждали, что не сдали бы его, если бы не видели, что конный отряд де Лэси приближается к ним с явно враждебными намерениями.
Итак, слухи, подтверждаемые всеми, кто был в них заинтересован, широко распространились по стране. Эти слухи, а также то, что Дамиан де Лэси действительно нашел приют в укрепленном замке Печальный Дозор, который сопротивлялся королевскому войску, ободрило многочисленных врагов дома де Лэси и привело в отчаяние его друзей и вассалов. Им ведь приходилось нарушать либо вассальную верность, либо еще более священный долг подданных короля.