«Цветочки» — это такое громкое название одинокого кактуса на подоконнике, невесть зачем притащенного Ройсом — духом, мертвым человеком, с которым мы одно время работали вместе на границе, у ныне снесенных адских врат. Растение же умудрилось приспособиться к адским пустыням и неплохо себя чувствовало под порывами ветра, смешанного с песком, — жила я на самой окраине Столицы.
— А чая не найдется? — Все пытается не дать себя выгнать Падшая.
Со вздохом я лезу в едва закрытый шкафчик и с трудом вылавливаю из вороха всякой всячины банку белого китайского чая. Нат и Ишим его одинаково любят, и потому у меня всегда есть маленький запас на тот случай, если кто-то из них решит зайти в гости. Себе я выбираю дешевый растворимый кофе, а щепотку чайных листьев бросаю в чайничек.
Пока занимаюсь этим, краем глаза смотрю на смирно сидящую за столом Нат — светловолосая, кудрявая девица с трогательным щенячьим взглядом. Стыдно: я все ожидаю удара в спину, хотя она желает мне только добра, иначе не сидела бы тут, не беседовала со мной. Да только в голосе ее то выражение, которые свойственно людям и нелюдям, говорящим со смертельно больным.
— Прошу, — церемонно киваю я на чашку чая, поставленную на стол перед Нат. А сама с удовольствием прихлебываю кофе, от которого любого человека наизнанку вывернуло бы, да и демона, признаться, тоже.
Нат блаженно щурится, отпивая немного из чашки, а я с усмешкой за ней наблюдаю. Такими темпами она забудет, зачем явилась, и мне это на руку; мне не хочется сейчас ворочать языком и что-то кому-то доказывать: красноречие лучше приберечь на потом, для моих ночных прогулок, ставших традицией.
Но Нат приходит в себя, когда чашка пустеет наполовину.
— Я слышала, ты опять удрала из Ада вчера?
— Прогулялась немного, — киваю я. — Что, это запрещено законом?
— Но война… — пытается возразить Нат. — Тебя могли заметить.
Сама она знает, что аргумент не лучший: убить меня не то чтобы проблематично, но у светоносных дел много, и никто не будет гоняться за давно забытой Падшей. Ладно, найдутся идиоты, но и они трижды подумают, прежде чем вступать в драку.
— А еще все обсуждают твои идеи Армагеддона, — продолжает Нат. — Куда ни пойди, говорят, шепчутся, тихо-тихо, как мыши: боятся, что Люцифер услышит. Но это все глупости: он наверняка давно узнал, раз посылает за тобой приглядывать самого Самаэля…
Она боится его больше, чем мальчик заслуживает по правде. Но я заметно хмурюсь, глядя на Нат, старым, еще наемничьим чутьем подмечая: слишком много она знает.
— Ишим все рассказала, — подсказывает Нат, угадывая ход моих мыслей. — Ты действительно хочешь уничтожить Рай?
Отпираться бесполезно.
— Почему нет? — Я отставляю в сторону кружку. — Этот мир отверг нас всех, так почему бы просто не уничтожить его?
— Но так нельзя… — робко встревает правильная девочка Нат, не забывшая милости Небес, не растерявшая в них истовую веру: сброшена недавно совсем, за какую-то мелочь, совсем незначительный проступок. Я слышала, ей и перья не выдирали, а опалили, сделав черными.
Вот только во мне веры давно нет, а злость плещет через край, заставляя лающе выговаривать сейчас, перегнувшись через стол к зажавшейся в угол Нат, бешено скалясь и срываясь на рык:
— Уверена? Думаешь, все смерти, все несправедливости — это замысел вашего блядского Бога, заранее предопределенный? Очнись, Натаниэль, мы просто месим друг друга в кровавую кашу по традиции. Потому что нам когда-то приказали на заре времен: идите и уебите Тьму! Да разве ж мы были Светом? Разве Свет посылает своих верных слуг, громыхающих железом, чтобы рубить на границе беспомощных демонят? Губит, уничтожает, втаптывает в песок, видит смысл своего существования в непрекращающейся битве? И разве Свет не выкидывал нас на свалку, когда мы сделали неверный шаг — пытал, выдергивал по перышку из широких белоснежных крыльев, а потом швырял нас, рыдающих от боли и ненависти, в пучины Ада?! — Вдруг я задыхаюсь: говорила на одном дыхании, и теперь в глотке глухо клокочет кашель, когда я урывками глотаю воздух. Мутным взглядом нашариваю испуганное лицо Нат, говорю тише, почти шепотом: — Какой смысл во всем этом: в сражениях, в борьбе за души смертных? Какое предопределение?..
Нат со стуком ставит пустую чашку на стол, трет виски. Я не демон, не умею искушать и сыпать зерна сомнения в благодатную почву, чтобы они потом проросли пышными шапками ядовитых цветов; я воин, я умею лишь кричать, ломать и разрушать. Не стоило и пытаться ее согнуть…
— Мало кому из владык Ада понравятся твои идеи, — тихо говорит Нат. — Все привыкли к такой жизни.
Смеюсь, обреченно и хрипато, отпиваю горький кофе, от которого сводит горло.
— В этом и есть наша беда: мы привыкли! Так не пора ли что-то менять? — предлагаю я. — Мир — миры — давно прогнили насквозь. Создадим свой собственный, в котором ангелов не скидывают с небес за малейшие проступки.
— Ты хочешь переиначить всю Вселенную. Добром это не кончится.
— А мне и не нужно добро. Я с самого начала не была на его стороне.
В конце концов Нат устает спорить и вежливо прощается, прежде чем уйти. Я хмуро ставлю чашку обратно в шкаф, не заботясь о том, чтобы ее помыть. К чертям это все. Да я и так здесь, у чертей — у демонов, точнее, а чертей суеверные людишки выдумали. Вон они, рогатые, под окном носятся и кричат, играют детишки, которых тоже заберут однажды на бесконечную войну, на скотобойню.
Есть желание выпить чего-нибудь покрепче кофе, но что-то меня останавливает. Глядя через тонкое стекло окна на заходящее ненастоящее солнце, я решаю, что с меня хватит. Довольно всего этого. С каких пор в Аду мне надоедает участие друзей и улыбки?
С каких пор у меня вообще есть друзья? Нельзя, нельзя привязываться, их всех растопчет, размажет по земле война.
Вслед за Нат я выхожу из дома, тщательно запираю дверь и прячу ключи в карман штанов из темной ткани, похожей на джинсу. Мне вежливо улыбается соседский ребенок, с которым я сталкиваюсь, пока спускаюсь по старой лестнице, где-то рядом воет и скребется в дверь адская гончая. Путь у меня знакомый, как и всегда, проложенный за многие месяцы, и я медленно иду, поглядывая на темнеющее небо, раскланиваясь со знакомыми.
Бар все такой же: темный, страдающий от недостачи осветительных кристаллов, переполненный всякой пьянью из самых бедных районов. Я, расплачиваясь старой монетой, найденной в кармане, беру себе бутылку крепкой мути, которую кто-то по ошибке обозвал виски, забиваюсь в особо темный угол и там могу позволить себе сорваться на смех: да я такая же, как они, я тоже топлю бездействие алкоголем, прячусь тут, вместо того, чтобы попытаться отбить Ад от ангелов. Вокруг успокаивающим морским прибоем шумят голоса, и я пью, не замечая этого, все больше и больше. Пьянею и смелею, и тоже вклиниваюсь в спор, лаюсь с кем-то, лезу давать по наглой харе, и все мешается в алкогольном помутнении.
В какой-то момент я обнаруживаю себя в центре зала, забравшуюся на стол, горланящую что-то злое и бессильное, размахивающую пустой почти бутылкой. Скалюсь во внимательные лица.
— Смотрите, сукины дети, — кричу я, не отделяя себя от демонья, — смотрите, до чего мы опустились, как мы не можем защитить свой дом от бесконечных нападений. Наши родные, наши дети гибнут на границе, а мы только и можем, что отправлять еще и еще. Навстречу недостижимой победе. Бросьте, мы и тысячу лет назад знали, что этой битве нет конца, знаем и сейчас, а по-прежнему с ебаной христианской покорностью подставляем щеки под их хлесткие пощечины! Ну, кто скажет, что это не так?! У кого тут не гибла семья, неясно, ради чего?! — Я останавливаюсь, я слушаю блаженную тишину, слышу общий вздох, вижу дикий свет в их глазах. — Мы все боимся этих светлокрылых, дрожим в норах! — продолжаю страшно. — Боимся наконец посмотреть правде в глаза: их Бог ушел, оставил нас грызться одних. Мы можем их победить. Можем положить конец войнам и смертям. Вместе. В последней, Святой войне. Повергнуть их в прах раз и навсегда. Хватит бояться страшного слова «Апокалипсис», может, мы и были созданы ради того, чтобы его начать.