— У меня хорошо получается притворяться, падре, — усмехаюсь я. — Привыкаешь за свою долгую жизнь. Да и вы наверняка привыкли: сидите в своем святом уголке, зная, что не сегодня, так завтра вашу церквушку снесут за ненадобностью, и еще слушаете исповедь Падшего ангела. У самого-то голова кругом не идет?
Интересно, это странное ощущение, что мне улыбаются в ответ, — всего лишь игра усталого разума? Когда я спала в последний раз? Именно нормально отдыхала, а не задремывала стоя и не вырубалась, теряя сознание? И все-таки я здесь, и это не усталая смиренность привела меня сюда, а твердое намерение выговориться кому-нибудь.
— Мы все имеем странную способность приспосабливаться. Все мы: и ангелы, и демоны, и люди, были Его замыслом, и мы похожи во многом. Хорошо, что вы признаете все свои ошибки. Это уже путь к исправлению.
Подавляя нервный смешок, я сцепляю пальцы в замок.
— Меня уже не исправить. Поздно.
— Я вижу. Но вы можете исправить то, что разрушили. Пока у ваших друзей есть надежда на счастье.
— Знаю. Только… у нее ее нет.
Ишим. Ее имя больно говорить, даже мысленно озвучивать не хочется. Это слишком страшно, чтобы быть правдой, но реальность есть реальность, хоть я и пытаюсь сбежать от нее в последнее время. Ее просто нет, в памяти отпечатывается бледное лицо, шрам на щеке и смотрящие в никуда глаза. Но и забывать я не хочу.
— Что же мне делать?
— Попробуйте попросить Его. Вы ведь были ангелом, вы лучше меня знаете, что стоит делать в таких случаях.
Все это кажется одной большой насмешкой.
Не умею молиться. У меня просто не поворачивается язык, а слова наждаком проезжаются по горлу, заставляя сбиваться на жалкий, животный вой. Наверное, все упирается в то, что я совсем не умею просить — проявлять слабость и отдавать свою судьбу в чужие руки. Используя Его слова, я заявляю свои права на них, я провозглашаю свой ультиматум на весь мир.
Я знала нескольких людей и ангелов, которые и перед смертью не отступились от Господа. Они твердили молитвы до самого конца, и вот тогда ты начинаешь сомневаться: может, есть в этих простых словах что-то особенное и сокровенное?
Но у меня сводит горло. Каждый раз.
— Бога нет. Михаил признал это перед смертью.
— Он в каждом из нас, — твердо не соглашается священник. — В любом есть частица Его.
— Тогда ваш Бог не так уж хорош, если во мне есть Он. Уверяю, ни капли света в моей душе не осталось, особенно теперь. Я задыхаюсь. Не могу.
— Это придет само. Поверьте. Господь видит вас; Он наблюдает за вами! Наблюдает с неугасающим интересом, открывая для себя все новые стороны своих творений. Может быть, на таких личностях и держатся миры.
— Сомневаюсь.
Слышу шорох одежд и тихий скрип открываемой двери исповедальни. Застываю на месте. Что, просто уйдет и оставит меня? Я-то рассчитывала на попытки повернуть меня к своей вере, но тут встретила неожиданное… понимание даже.
Тихое «но спасибо» странный священник вряд ли слышит.
На Париж тяжело наваливается май. Совсем недавно был Исход, когда Небеса загорелись, а люди и демоны оказались в одном мире. До сих пор некоторые здания не восстановились после сильнейшего землетрясения, Эйфелева башня завалилась на бок и стоит лишь благодаря усилиям магов. Тем не менее май здесь, май завоевывает город, наполняет запахом каждую улочку Парижа, пьянит новыми обещаниями молодые головы.
Все началось здесь. И снова я вернулась в Париж, посмотрела на него с высоты полета, не боясь это сделать: ангелов нет. На нас больше не висит их хомут, и я могу делать что угодно.
Люди все еще шарахаются в сторону при встрече с рогатым демоном, а в воздухе витает тревога, утопающая в прочих настроениях мира. Париж таится, Париж щерится в ответ на любые попытки демонов повлиять на людей силой. Мир осторожно принимает нас в свои объятия, полный недоверия.
Кое-что остается неизменным.
В Париже до одури пахнет сиренью, умытой дождями. Идешь по улице, а по бокам от тебя — охапки цветов самых разных оттенков. Сирень шумит от легкого ветерка, и этот шорох навечно остается в моей памяти. Жутковато немного: оглядываешься, а вокруг тебя лишь бесконечное поле нежных цветов и сладковатый запах.
Три ветки светло-голубой сирени стоят в хрупкой белой вазе. Цветы сорваны совсем недавно, на лепестках блестят капли дождя: он все же разразился, с молниями и громом, устав пугать злым ворчанием в темных тучах. Утонченные цветы смотрятся чуждо здесь, а чудесный аромат, которым не могут похвастаться лучшие французские модницы, вытесняет из комнаты горьковатый запах лекарств.
Скромная обстановка: простая кровать, белые простыни, легкий тюль на окнах. Тихо попискивают какие-то электронные приборы, показывая биение пульса. Игла хищно вонзается в тонкое девичье запястье, прозрачные капли считают время, пахнет спиртом и еще чем-то неуловимым. Но больше всего — сиренью.
Ишим чудом выжила после удара меча архангела Михаила.
Ишим не открывает глаза с того самого момента, как нас вытащили из разваливающегося мира.
Каждый день я оставляю свежий букет сирени, говорю что-нибудь и ухожу прежде, чем меня замечают санитары. Сегодня я молчу, и в палате непривычно тихо.
— Прости меня, милая.
Каждый день одно и то же, аж больно. Но больше я не могу сказать ничего: все остальное не имеет значения.
Часы показывают полдень. Пора уходить, но я задерживаюсь еще на минуту, вглядываясь в родное лицо. Сегодня, после разговора с тем священником, я надеялась, что что-нибудь изменится, но все идет своей чередой.
Все начинается и заканчивается одинаково.
На выходе из больницы меня ловит Габриэль — в полном смысле слова ловит: я чувствую на плече хватку железной ладони. Запястье правой руки архангелу заменяет искусный протез из демонической и небесной стали и сложнейшей магии. За краткое время Габриэль разительно поменялась, оборвала перья и принесла присягу Преисподней. Стоит теперь, легко усмехается, отбрасывая золотистые пряди с лица и засунув руки в карманы кожаной куртки. Но в глазах у нее выражение все прежнее — это жалость.
— Не ходила бы ты сюда больше, — сочувственно советует она.
— Спасибо, сама разберусь.
Хмыкнув, архангел садится на скамейку, приглашающе кивает на место рядом с собой. Неохотно устраиваясь рядом, я с неудовольствием отмечаю, что над нашими головами раскинулись заросли сирени.
— Огоньку? — Габриэль протягивает мне пачку сигарет, зажав фильтр одной между зубами.
— Пожалуй.
Тишину нарушает только шум сирени и щелканье зажигалки.
— Подумать только, Габри. Сказали бы тебе год назад, что ты будешь сидеть здесь при таких обстоятельствах, ты бы поверила?
— Вероятно, нет, — улыбается она, окруженная дымом. — Никогда.
— Я тоже.
А ведь она все еще верит. Верит не в непогрешимость Небес, но в Господа нашего, дарующего прощение всем раскаявшимся и следующего какому-то своему плану. И она сидит рядом, под боком у меня, словно подтверждая все то, что сказали мне в церкви.
Может быть?..
Делая еще одну затяжку, я стараюсь отсрочить неизбежное. Пепел падает на брусчатку Парижа — как в тот роковой день.
«Я не умею молиться, Господи. Не умею. А Ты… Ты умеешь слушать?..
Я никогда не была прилежной слугой твоей, я не была ничьей слугой. Ты видел все мои поступки и знаешь, что я заслужила это, заслужила кары большей, чем эта. Я взяла себе новое имя и новую жизнь, поклялась больше никогда не обращаться к Тебе. Но времена меняются.
Я заслужила это. С лихвой.
Но не она. Только не Ишим…
Я прошу, Боже. Не ради себя, ради нее…
Прошу…»
Я бросаю окурок под ноги и припечатываю каблуком, словно вбиваю кого-то в землю. Надежда медленно угасает, как кончик сигареты сидящей рядом Габриэль.
Где-то неподалеку приборы заходятся надрывным воем.
Где-то неподалеку Ишим широко распахивает синие глаза.
fin.