XXVII
Прошло около двух лет. Последняя война только что кончилась. В городе не было уже ни Колобова, ни Орловых, ни Шольца. Уездом заправлял исправник Акула. Первым человеком в городе стал судья Натан Петрович. Везде было тихо, спокойно, хорошо. Казалось, не было даже надобности в прокуроре…
В один из четвергов ждали пассажирского парохода из Киева, и евреи со всех улиц спешили на пристань. Вдали раздался свиток, показался белый дым, толпа подалась вперед и несколько жиденят полетели кувырком с крутого берега. Вверху раздался хохот, внизу кто-то взвизгнул и еврейское: «о вей мир!» огласило пристань. Пароход медленно подходил, шумя своими колесами и изредка давая свистки.
С пароходом возвращался Скорлупский. На его лице была написана огромная новость. Она светилась сквозь очки в его глазах, прорывалась в улыбке, которой он не мог сдержать даже в то время, когда его со всех сторон толкали в битком набитом пароходе. Он боялся одного: как-бы не застрять с саквояжем в узеньких дверях каюты при выходе. Наконец, Скорлупский слава Богу, проскользнул. Он просто рвался вперед; он едва мог дождаться, пока положат пароходные сходни на пристань и, раз десять рискуя окунуться в воду, бросился на берег.
— Знаете новость? — закричал он, увидев в толпе старика Гусева.
— Неужели опять война? — воскликнул, начитавшийся «Нового Времени», Гусев.
— Какое! Лупинского отдали под суд…
— Что Бы, Господь с вами! — проговорил, бледнея от такой неожиданности, старик. — Ведь он же подряд взял?..
В подряде-то вся штука: открылось крупное мошенничество… Помните гнилой овес? Еще в газетах даже упоминалось, — ну, вот это самое и есть.
— Эк ему с овсом-то не везет! — сказал в раздумье Гусев, припоминая старую историю времен Зыкова.
— Да разве он один? тут их целая компания… Одних полковников сорок, да майоров двадцать восемь.
Старик Гусев слушал с застывшим ужасом удивления на лице. Подошли Платон Антонович, судья Натан Петрович, доктор Пшепрашинский, кое-кто еще…
— Слышали новость? — спрашивал каждого Скорлупский и каждому рассказывал, пробираясь вперед, среди шумевшей толпы, в сопровождении своей маленькой свиты.
Платон Антонович вздохнул.
— Знаете пословицу: повадился кувшин по воду…
— Говорят, покушался, — шепотом сообщил Скорлупский.
— Психическое расстройство… Я всегда замечал! сказал равнодушно доктор Пшепрашинский.
— Ничего нет «психического», — улыбаясь, возразил судья Натан Петрович, и, как бы лишая Петра Ивановича всякого смягчающего обстоятельства, находчиво и весело прибавил:
— И Наполеон, вон, после Седана, покушался, да на своей постели, царствие ему небесное, и помер.
— Ну, это Бог знает! теперь на этот счет, говорят, строго, сказал Гусев. — Как бы, для примера, и того… Он сделал жест рукою.
— И как только меня Господь спас! — говорил Скорлупский, останавливаясь у калитки своего дома: — Ведь как знал-то! пятьдесят процентов чистой, говорил, прибыли… Жене пакет за пакетом… И вот чем кончил! — воскликнул он с грустью и со всеми раскланялся.
Новость эта сделалась предметом толков в городском клубе в тот же вечер.
— Бьюсь об заклад, что вынырнет! — сказал, сидя за карточным столом, исправник Акула, когда ему сообщили эту новинку.
Способный человек и, притом, хорошей школы, ответил судья Иван Тихонович, меняя карты, так как ему не везло.
Ну, это смотря по тому, как повернут дело, ехидно произнес судебный следователь и ловко снял подставленную ему Иваном Тихоновичем колоду.
Партнеры, отвлеченные на минуту от ералаша, снова внимательно занялись игрой, и Петр Иванович Лупинский, потерявший всякий интерес для своего уезда, был очень скоро предан забвению…
Sic transit gloria mimdi!
Конец.